Четвертое измерение. Марина Мельникова

      Глава 1

      «…он усадил Золушку в кресло и, надев хрустальную туфельку на её маленькую ножку, сразу увидел, что больше примерять ему не придется: башмачок был точь-в-точь по ножке, а ножка – по башмачку», – читал он, а буквы плясали разными цветами, наполняя пространство его большой комнаты тёплой музыкой, заставляющей сжиматься горло от каких-то непостижимых чувств.

      Что привлекало его в этой старой как мир сказке, которую он перечитывал раз за разом, открывая для себя, целую гамму эмоций? В своих грёзах он был принцем, видевшим девушку с огромными изумрудными глазами и копной шелковистых волос. От неё исходило тёплое мерцающее сияние, которое словно радужный кокон окутывал Золушку его грёз. Оно вспыхивало и давало похожие на языки пламени протуберанцы, которые удлинялись и извивались.

      Как-то он показал книжку своему другу. Тот, ехидно хмыкнув, буркнул:

      – Я не читаю девчачьи книжки.

      – А ты правда не видишь принцессу? – удивленно спросил он.

      Спросил, хотя знал – не видит!

      Буква «З» ему нравилась больше всех. Она источала лоснящуюся энергию жизни и радости, словно говорила: «Всё будет хорошо!», а еще пахла апельсином и корицей. Какой странный купаж запахов… Своим сочетанием они напоминали аппетитные пироги, которые пекла для него Раиса Ивановна, повар и просто замечательная женщина, чуткая и внимательная. Пекла до тех пор, пока не запретила ей стряпать разные вкусности вечно сидящая на диете мама.

      – Это яд! – говорила тихо, не повышая тона, но твёрдо и с убеждением в своей правоте хозяйка.

      – Что одному яд, другому – лакомство, – пыталась протестовать кухарка.

      – Перечить мне не советую, если не хотите нарваться на проблемы.

      Мама была одинока, и это одиночество наложило особый отпечаток на её жизнь. Тридцативосьмилетняя красивая и богатая женщина могла бы без труда вновь выйти замуж. Но рядом не оказалось самодостаточного мужчины, способного растопить зачерствевшее сердце гордой красавицы. Те, кого привлекала роскошь её дома и солидный банковский счёт, вызывали у нее презрение. Замурованная в своей гордости, она превратилась в киберсущество с отточенной компьютерной программой, позволяющей реализовывать самые безумные идеи и планы, но от этого становилась еще большим отшельником. Страдая сама, она невольно распространяла вокруг себя ауру[1] цвета горчицы – ауру душевной боли, неудовлетворённости и раздражения.

      – Владимир! Ты опять слоняешься без дела? – смотря на него, как коршун на куропатку, в негодовании спрашивала она.

      – Мам, я…

      Влад чувствовал в себе живительную Силу и способность восстановить родного человека эмоционально и энергетически, чтобы, наконец, ушло её бесконечное недовольство.

      – Ну что застыл? – опять в раздражении буркнула женщина, в стальных глазах затаилась пустота.

      – Мам…

      Ему так хотелось подойти к ней, прижаться и поцеловать, окутать ее розовым цветом, и не нарваться при этом на вечное: «Телячьи нежности, телячьи нежности…».

      Ко всему прочему снаружи стояла отвратная погода. Ветер завывал в приоткрытых фрамугах и жалобно стонал в каминной трубе. Затянувшееся ненастье окутало непроницаемым сырым покрывалом мир за окном, а горчичная аура стала мрачнее и насыщеннее.

      Бросив на мать тоскливый взгляд, он прошептал:

      – Я пойду в свою комнату.

      – Вот и молодец, – равнодушно фыркнула она, не отрывая взгляд от монитора.

      – Владимир, – прервала поток его грустных мыслей неслышно подошедшая няня, – как насчёт молока с печеньем?

      Несмотря на напускную строгость, он видел её спокойное лазурное биополе, и эта синь заставляла подчиниться и выполнить её просьбу. Няня была хрупкого сложения, как маленькая статуэтка, затянутая в корсет строгого костюма, совсем не вязавшегося с ее игривостью и жизнелюбием. Но требование хозяйки выполнялось беспрекословно, и каждый день он видел Софью одетой с иголочки, подтянутой с притворной важностью на открытом лице. Он улыбнулся и, протянув ей руку, отправился в столовую.

      Шли годы, но ничего не менялось. Время в стеклянном, сияющем стерильной чистотой доме замерло, словно его и многочисленную прислугу положили в банку и засунули в морозилку.

      – Вот вам, Владимир, и семнадцать! – сверкнув смешинками в глазах, произнесла Софья, а потом, погасив лукавые искорки, строго добавила: – Напоминаю, что Олег Иванович приедет за вами к десяти часам. В десять тридцать у вас тренировка, в двенадцать языки, в два часа…

      Она смотрела на него снизу вверх, пытаясь донести важную, как ей казалось, информацию, а его светло – серые, почти голубые глаза равнодушно проехались по ней и остановились на окне.

      Уже сейчас в нем читалась порода и он, несомненно,