Квазинд. Когда оживают легенды. Андрей Леонардович Воронов-Оренбургский
на сына.
– Вы видели,– продолжал лейтенант,– лошади ни к черту. Им нужен отдых. Могу ли я надеяться, что вы не откажете нам в ночлеге?
Брови Адамса, как это обычно бывало с ним в минуты крайнего изумления, подпрыгнули вверх:
– Да вы с ума сошли, сэр! Вы хотите, чтобы я оставил вас с этим дьяволом в моем уважаемом доме? Иуда, разрази меня Господь, не придумал бы худшего!
Роджер беззлобно перебил родителя:
– Будет, отец… – и многозначительно цокнул языком.– Вы что, забыли, Бартон, здешние нравы?
– Но закон – прежде всего,– перебил его офицер.—Я так полагаю, шериф, кавалерия занята делами армии, а ваше дело,– Джон пристально посмотрел в глаза сына Паркера,– гражданское.
– Мы все находимся на службе федерального правительства… – глухо прозвучал ответ.
– Вот именно!– вспыхнул лейтенант.—А порядка я что-то не вижу здесь ни на цент.
– Не будьте наивны, сэр,– шериф был непоколебим.—Это граница… и вы не хуже меня знаете… Здесь всё делается по закону Линча.
– Всё, что касается краснокожих! – в глазах Адамса горела неподдельная тревога.
Джон нервно сжал серебряный эфес сабли:
– Да… скверная история получается… Эх, пропади они пропадом, все эти законники из Вашингтона. Боже мой! Смерть этого мерзавца якобы противоречит гуманности нашего правительства. Да там капризные бабы обоего пола, а не правительство. Все в демократию играют! А то, что этот стервятник вырезал колонну генерала Гейнса,– это всё так… игра в солдатики?! Мы прибыли сюда убивать краснокожую сволочь, и, по мне, хороши любые средства против них…
Он замолчал. Видно было, что ему стоило огромных усилий сдержать себя. Единственное чувство, которое владело им,– это угрюмая злоба и на самого себя, и на индейца, и на полковника, и на все те силы, которые принудили его к неприятной и недостойной офицера миссии конвоира. Он бросил колючий взгляд на пленника, и в глазах Бартона появилось удивление и даже растерянность.
Черный Орел сидел на корточках, прислонясь спиной к грязной стене. На его медном лице играла едва заметная улыбка. На коленях у него нежилась какая-то бездомная, ужасно тощая кошка. Они были так увлечены друг другом, что ничто более для них не существовало. Большие темные руки вождя, закованные в кандалы, руки, которые десятки раз убивали, теперь с нежностью гладили жалкую трущобную тварь. В глазах краснокожего было столько искренней теплоты, что лейтенанту, привыкшему видеть в нем только исчадие ада, стало даже не по себе. Он хотел крикнуть что-нибудь сердитое и злое, но… не смог. Язык точно распух во рту и прилип к нёбу.
Индеец поднял глаза. Взгляды их на мгновение скрестились, как железо по железу,– жестко и непримиримо. Словно многие годы кровавой, лютой борьбы между краснокожими и белыми воплотились в этих смотрящих друг на друга людях – лейтенанте Джоне Бартоне в запыленном синем мундире и вожде вахпекуто12, гладящем облезлую кошку.
Краснокожий что-то тихо напевал зверьку,