Москва – София. Мария Малухина
ные у всех одноклассников. Никто, главное, не написал, что случилось. И с кем. Только в комментариях у кого-то, наконец, всплыло. Джош. Из окна. Гостиничного номера своего я телевизор выкинул на авто. Была такая песня Нойза, и Джош тем белозубым летом орал ее под гитару.
Тут же появился общий чатик с реквизитами карточки Джошевой мамы. Маша кинула туда пятьсот рублей. Маша не плакала, и какая-то ее часть, которая оставалась холодной и ехидной, думала, что вот, всегда так с Джошем. Как будто они опять плывут до буйка, в те самые счастливые два дня, и их разделяют волны, и голова Джоша, как тот буек, то всплывает, то ныряет куда-то вниз. Так и теперь, между ней и смертью Джоша как будто заградительные волны, и до нее никак не дойдет, что надо заплакать, и что Джоша больше никогда не будет.
А она хотела ему написать. За день до, но это сейчас мы знаем, что это был день до, а тогда просто посреди недели Джош вдруг добавил ее в друзья. Через десять лет. Маша подумала-подумала, и закрыла приложение на телефоне. А потом вечером, когда она выпила два с половиной бокала вина, она приняла запрос и открыла чат. Хотела написать, но не понятно было, как начать. «Ну, привет, Джош». «Как дела, Джош». «Ты сказал мне тогда, Джош, что с жизнью надо справляться. Иначе жизнь справится с тобой. Она не справилась, она расправилась, Джош. Такие дела, Джош. А ты, ты-то как, Джош?» Но потом зачем-то заварила себе крепкий черный чай, и вино ушло куда-то далеко, и она не стала ничего писать.
Общий чатик исходил версиями. Версий, впрочем, было всего две. Первая начиналась с «ну, это же Джош», и предполагала галлюциногены. Вторая, которая, впрочем, начиналась совершенно так же, склонялась в сторону суицида. Никто точно не знал, как жил Джош последние годы. Вроде, закончил универ, вроде, работал, вроде, была девушка. Это Алиса написала. Про девушку.
Тем летом после выпускных экзаменов они почти всем классом махнули в Крым. Спорили до хрипоты о преимуществах украинской Мивины над Роллтоном и Дошираком, пили местное молодое вино, которые продавщицы отпускали им, даже не думая взглянуть на паспорт, курили либо Мальборо с Лаки Страйком – из-за, как говорил Джош, аутентичного дизигна, – либо привезенный блоком из Москвы вишневый уничтожитель легочной ткани Кэптан Морган.
Они сняли домик на всю компанию, – и как только хозяйка не испугалась стаи семнадцатилетних, – и вечерами смотрели фильмы с Джошева жесткого диска. Там вообще все вертелось вокруг Джоша, лучшие шутки, лучшие алко-коктейли, лучший артхаус. Другие парни, конечно, там тоже были, но лето было Джошем. Белозубым, с темной челкой и такими карими, что почти черными глазами.
Семнадцатого июля, Маша помнила, что именно семнадцатого вечером они смотрели «Девственницы-самоубийцы» с Кирстен Данст и Джошевым голливудским тезкой.
– Уже не девственницы, – шепнул Джош ей на ушко в четыре утра восемнадцатого июля.
– Еще не самоубийцы, – шепнула она в ответ.
– Не зарекайся, – ухмыльнулся Джош.
Да-да, не зарекайся, Джош.
Восемнадцатое и девятнадцатое июля, пожалуй, были самыми счастливыми днями Машиной жизни. А двадцатого он трахнул Алису. На втором этаже, прямо над гостиной, в которой все шумно и весело играли. Город засыпает, просыпается мафия. Маша открыла глаза, она была мафией. «Кого убиваем?» – спросил ведущий Игорь. В наступившей тишине вдруг стало слышно то, что происходило над ними. В комнате недоставало только двоих.
– Сейчас увидим, – очень бодро сказала Маша, и рванула наверх. Игорь метнулся за ней. Мало ли.
А вечером, когда все ушли на дискотеку, а она осталась, Маша украла из сумки Джоша бутылек с парфюмом. Это был тяжелый, какой-то совсем неподростковый запах, который на удивление ему шел. От его кожи пахло песком, зыбким полуденным воздухом и какими-то неопределимыми благовониями. Маша брызнула себе на запястье, и на ней духи раскрылись чистым ладаном, душным запахом детства и страха. Бабушка таскала ее в церковь, а Машу очень пугала массивная позолота и курящиеся у икон лампадки. То ли она неправильно поняла бабушку, то ли детское воображение само выдало такой сюжет, но Маше казалось, что церковь – только для отпеваний, а, значит, там всегда лежат покойники, и каждый раз ребенком попадая внутрь она начинала нервно оглядываться и искать мертвое тело.
А потом Маша разбила пузырек о край ванны и попыталась порезать вены. Попыталась, потому что было очень больно, и она испугалась после первого же глубокого пореза и заметалась по ванной комнате, пытаясь остановить кровь и наматывая на порезанное запястье туалетную бумагу.
Он не за ней вернулся, нет, он просто забыл телефон, но пошел на шум, и кинулся, кинулся отклеивать размокшую красную туалетную бумагу, промывать рану под холодной водой и мазать ее зеленкой.
– Почему? – ревела Маша, пока он заклеивал криво намотанные бинты пластырем, для надежности. – Почему сейчас, Джош?
– Это жизнь, Маш. С жизнью надо как-то справляться, иначе жизнь справится с тобой.
Он больше с ней вообще не разговаривал. И за десять лет, с кем бы Маша ни просыпалась, с кем бы ни ездила на теплые и холодные моря, никогда не было такого счастья, как в те два дня. А пять