Домочадец. Сергей Юрьевич Миронов
на лобик марлечку?
Я не ответил. Впрочем, Вера уже держала марлю в руке.
– Это поможет, – уверенно сказала она и села на стул у дивана.
В Вере проснулся материнский инстинкт. Она погладила меня по голове гладкой нежной ладонью и наложила на мой горячий лоб холодную марлю. Она склонилась надо мной, как над собственным захворавшим ребёнком, и зашептала мне, чуть ли не мурлыкающему цаце, успокоительные обнадёживающие слова. Она обволакивала меня цитатами из детских стихов Михалкова и, кажется, перешла к Чуковскому, затеяв импровизированный сеанс вербально-мануальной терапии. Подобные реабилитационные услуги не оговаривались в её контракте со Шмитцем. Вера заботилась обо мне от чистого сердца, и я, бессовестно распластавшийся перед ней на диване, должен был как минимум извиниться за свой ужасный разобранный вид, чего – ворчливый и капризный – я делать не собирался и только глупо постанывал при каждом прикосновении лёгких Вериных рук. Непроизвольно я вошёл в роль надменного барчука, устроившего в доме нештатную ситуацию, которую Вера, по всей видимости, расценила, как проверку на преданность работодателю.
Я проснулся вечером, когда стрелки часов причалили к восьми. Шум в ушах стих. В ногах валялась пахнувшая увеселительным беспределом рубашка. Голова не болела, правда, покалывало в висках. Я отбросил плед, нехотя поднялся с дивана и поплёлся в ванную. Под мощным напором прохладной воды я приободрился. Душ дрожал надо мной и, урча, выбрасывал широким потоком пенные щекочущие струи воды, которые рассыпчатым прозрачным градом стучали по моей тяжёлой голове, словно пытались выбить из неё остатки вчерашней дискотечной дури.
На кухне, приколотой к пробковой доске с любимыми рецептами Вальтера, я обнаружил Верину записку. «Мне очень жаль, – писала она старательно, по-ученически выводя буквы, – что вы не попробовали сегодняшнего обеда. Я знаю, что к рассольнику Вы неравнодушны. Однако я не решилась нарушить Ваш крепкий сон лишь потому, что пришло время обедать. Звоните же мне сразу, как только проснетесь, и я явлюсь тотчас же и накормлю Вас обедом, а может, и ужином».
Я тут же позвонил Вере и извинился за непристойное поведение в обед. Я попросил её не приходить вечером и, чувствуя жуткий голод, уничтожил без её ведома прекрасное овощное рагу с грибами. Потом я пил крепкий чай в саду и посматривал на зашторенное окно в доме напротив. Странное, притихшее чувство тянуло меня за те грязноватые шторы, будто между нами случилось что-то жуткое и серьёзное, что несколько остудило мой пыл и заставило взглянуть по-иному на эту самоуверенную резкую девочку, и потому сегодня мне не хотелось её видеть, но мысли мои были целиком растворены в её зыбком, исчезающем образе.
Когда начало смеркаться, я вышел из дома. В окне Стэллы мелькала серая тень её матери. Породистый суровый кот сидел на подоконнике и апатично зевал, осматривая меня сонным, безразличным взглядом. Я шёл по мягкой тропинке к морю и наслаждался тишиной. Воздух, пропитанный