Князь Игорь. Витязи червлёных щитов. Владимир Малик
х-переношеных, но тёплых – шерстью внутрь и наружу – половецких кожухах до колен, в мохнатых бараньих шапках и стоптанных чириках из овчины, подшитых грубым войлоком. Их кони были худые, измученные и из последних сил, едва волоча ноги, брели по глубокому снегу.
Один из всадников, что постарше, седобородый, тяжело дышал. Он то и дело хватался за грудь и натужно закатывался хриплым кашлем. Младший ехал рядом и бережно поддерживал своего спутника, чтобы тот не упал с коня. А когда тот начинал задыхаться и закатывал глаза, шептал в отчаянии:
– Погоди, отче, не помирай!.. Скоро-скоро Сула… А на той стороне – Русская земля… Там уже свои люди, не дадут пропасть… Доберёмся до дому… На Сейм…
Когда старшему становилось немного легче, он вялой рукой сбрасывал с бороды иней, с натугой горестно отвечал:
– До дому, говоришь?… Не доберусь уже я до дому… Чувствую, как в груди печёт и холодеют ноги… Клятые половецкие степи все соки высосали… Три года неволи, мытарств, голода да побоев, сам видишь, дали себя знать!.. Ведь был я, как дуб, крепок, а стал словно высохшая былинка… Тоска сердце источила, как железо – ржа… По спалённой хате, по зарубленным деткам малым… По нашей матери, где-то в басурманском полоне безутешно проливающей слёзы, и, если жива, по Насте – сестрице твоей, которая, как говорят, наложницей стала у поганина…[1] Один ты у меня остался, Жданко… Ведь без вести пропал Поганин (от лат. poganus – языческий) – язычник. братец твой Иван… Одна моя надежда – ты… Ты должон добраться на землю родную, пустить свои корни… Чтобы род наш не перевёлся…
Ждан испуганно глянул на отца, в голосе которого звучали страдание и обречённость. Сказал нарочито бодрым голосом:
– Вместе доберёмся, отче! Вместе!.. Вот вскоре и Лубен или Ромен… Или выйдем на какой другой городок на Суле… Там обогреемся, подкормимся – и дальше в путь. До дому!
Отец не ответил, только уныло покачал головой и опять схватился за грудь, забился, затрясся в кашле, и Ждан сильнее прижал к себе его локоть. Стал понукать усталых коней.
Зимний день короток. Солнце быстро опускалось за далёкий багровый горизонт. А Сулы всё не видно и не видно. Неужели ещё одну ужасную студёную ночь доведётся провести в снеговом сугробе? Но выдержит ли отец?…
Юноша поднялся на стременах. Воспалёнными глазами напряжённо всмотрелся в морозную дымку. Лицо его, измождённое и тёмное, задубело на холодном солнце и жгучих морозных ветрах. Русая поросль на щеках и подбородке от инея и снега казалась почти седой.
Он напряг зрение, надеясь на высоком правом берегу Сулы высмотреть крепость или хотя бы какое-нибудь жильё. Но только слепит солнце, бьющее прямо в лицо, и острые кристаллики снега высекают из глаз слёзы. Впереди всё мерцает, играет радужными цветами. Небо сливается с землёй. Ничего не видать!..
В сердце юноши закралась смертельная тревога. Неужели сбились с пути? От Хорола до Сулы вёрст тридцать. Пора бы уже выйти им на окраинное порубежье! А его всё нет и нет… Ждан тяжело вздохнул: есть отчего прийти в отчаяние!..
Сегодня десятый день их побега из далёкой Половецкой земли. Перед внутренним взором Ждана проплывают события последних трёх лет, когда на Посемье напала орда хана Кзы. Половцы[2] разоряли, опустошали сёла – старых и малых убивали, а взрослых угоняли в неволю.
Им с отцом посчастливилось: они оказались вместе в кочевье половца Секен-бея. А вот мать и сестру с ними разлучили и погнали куда-то дальше. Жизнь подневольная – хуже собачьей. У кого дома остался кто-то из состоятельных родичей, тех выкупили. У них же не было ни родичей, ни достатка, и их некому было выкупать. Они стали рабами навечно. Пасли табуны коней, отары овец, стада верблюдов и другой скотины, обрабатывали бахчи бея, заготавливали на зиму дрова, шили одежду и обувь, чинили вежи[3], валяли войлок, вымачивали шкуры и выполняли десятки других работ. И всё это время, где бы ни были и что бы ни делали, думали о побеге.
Конечно, убегать легче летом, когда тепло и когда каждый кустик тебя спрячет и пустит переночевать. Но летом стража с пленников не спускала глаз, а в голой степи, что разделяла Половецкую и Русскую земли, постоянно рыскала конная сторожа, которая охраняла половецкое пограничье от нападения русских князей и вылавливала беглецов. Многие несчастливцы попадали в их руки, и тогда им выкалывали или выжигали один глаз, отрезали ухо или раскалённым железом ставили на щеке тамгу[4].
Вот почему они решили не рисковать летом. Надёжнее бежать зимой. Когда завоют метели и степь занесёт снегом, когда ударят морозы, и половцы ослабляют внимание, а порой и совсем не стерегут невольников. Кто, мол, отважится бежать в скованную ледяным панцирем заснеженную пустыню? Сделаешь всего несколько шагов – и следы мигом выдадут тебя. А смельчака в пути поджидают и лютые морозы, и голод, и волчьи стаи. Да и половецкие разъезды легко могут заметить… Поэтому почти не бывало такого, чтобы кто-нибудь убежал зимой.
К побегу готовились долго и старательно: сэкономили и запасли харчей, починили одежду и обувь, раздобыли две тёплые
Поганин (от
Половцами наши предки называли кипчаков – тюркоязычные племена, которые кочевали в степи (поле) между Волгой и Дунаем.
Вежа – половецкая юрта на возу или санях, кибитка.
Тамга – тавро, клеймо, родовой знак.