Алые розы на черном кресте. Ольга Рёснес
ене, легко представить себе, что сейчас, вот уже скоро, тебя расстреляют в упор или, что еще хуже, начнут пытать, пристрастно и изощренно, сообразуя с безжалостной медлительностью времени тайное наслаждение чужой болью и ужасом…
Об этом стоило подумать сейчас, ранним июльским утром, накануне собственного девятнадцатилетия, в полной неопределенности ближайших лет, заранее пожертвованных неуютному пребыванию в медакадемии, куда пришлось влезть согласно жестко вбитому в башку семейному идеалу: стань чем-то. Это, впрочем, не слишком беспокоило Лешу, с его пока еще зыбким мнением о мире: это навязчивое, как ненужный попутчик, устремление к счастью, да, именно, к счастью, поскольку всякое несчастью, оно же страдание, есть происк зла, и само по себе зло гораздо комфортнее любых притязаний истины, красоты и добра.
Эти пьянящие, подслащенные верой в хорошее категории! Их давно уже следовало подвести к красной черте рассудка, немедленно устанавливающего норму им же дозволенного и потому безопасного и безвредного для повседневного употребления. Да и надо ли, в самом деле, строить заново каждый следующий миг жизни, исходя, единственно, из предчувствия о себе как о духе? А если такого предчувствия нет? Если все, что у тебя к этой жизни привязано, запросто умещается в тесном пространстве черепа, нисколько не претендуя на заповедные области печени, почек или легких, не говоря уже о сердце. Как раз сейчас оно-то, сердце, и дает о себе знать, выстукивая тревожные пассажи в волнах сбивающегося с ритма дыхания: сердце свидетельствует о безысходном страхе.
Еще вчера, заняв койку в восьмиместной палате с окнами на больничный двор, Леша не предполагал, что такое может случиться именно с ним, неизменно опережающим других по части всякой сообразительности: все мысли разом улетучились, и только одна, жужжащая назойливой мухой догадка о собственной… как это трудно признать!.. незначительности. Он, Леша Фактор, всего лишь скучная необходимость безличного потока наследственности, сбрасывающего в подлунный мир всякий, наряду с качественным продуктом, мусор. Люди, впрочем, ничего об этом не знают и потому охотно признают над собой опеку случая, произвольно смешивающего краски и формы и заодно распоряжающегося мнением о себе тех, кого обычно привыкли слушать. Что же касается сообразительных, а Леша один из них, то с ними обычно не происходит ничего такого, обо что потом пришлось бы стукаться лбом: такие заранее заключают с судьбой выгодную для себя сделку. И хотя у судьбы есть свой тайный план, начертанный ангелом где-то на небесах, можно всегда что-то переиначить и даже полностью вычеркнуть из списка мероприятий всё самое для себя горькое и кислое, оставив лишь сладость побед и сопутствующей им горделивой радости. Да, но сегодня… сегодня что-то важное ускользнуло у Леши прямо из-под носа, и не поймешь, то ли ты сам себя обманул, то ли к тебе присасывается унылая, покорная терпеливость других пациентов. Одно дело, слоняться по палатам с толпой таких же, как ты, радостных студентов, и совсем, увы, другая история, когда одна из этих больничных коек твоя. Правда, места в этой палате бесплатные, лежи себе на здоровье, согласно властной прихоти заведующей, кормящейся нежирной профессорской, в медакадемии, зарплатой и дважды гонявшей Лешу на совершенно бесплатный экзамен. Ей кажется, этой старенькой Вере, что на деньги ничего уже не купишь, и жизнь поэтому надо чему-то отдать… эх, скука. Профессор Вера явно не из сообразительных: вся ее жизнь сводится к одному большому, да, гигантскому, всепоглощающему носу. Вера переделывает носы заново, дает им новый нюх, и воздух свистит в подправленной скальпелем ноздре, и зеркало корчит новому носу рожи. Но если этот нос твой? И по нему будут, возможно, бить молотком?
Леше снился всю ночь этот проклятый слесарный молоток, порой вырастающий до размеров огромного молота, вмазывающего Лешу в стену вместе с его страхом и болью. Кое-как дотянув до утра, Леша проснулся в липком поту, нервно вздрагивая от каждого шороха в коридоре: сейчас за ним придут… и можно ведь еще отказаться от бесплатных профессорских услуг, да просто сбежать… Однако все оказалось грубее, чем на то расчитывал вышколенный зубрежкой рассудок Леши: в палату ввалилась толстая, в лопающемся на ягодицах халате, дежурная медсестра и кратко скомандовала: «Пошли!»
Сколько раз Леша слонялся с толпой таких же, как он сам, ротозеев по длинным больничным коридорам, с шарахающимися во все стороны номерами палат, лабораторий и операционных, и ни разу к нему не подступила мысль о том, что кто-то тут страдает. Да и нужны ли будущему врачу такие мысли? Его дело – лечить… лечить и лечить. Лечить от всего. Врачу нужен поэтому пациент, много-много согласных на всё пациентов, и это врачу решать, с какого плеча содрать с пациента шкуру. И вот теперь Леша совершенно один, и даже сосед по палате не станет заморачиваться его отсутствием, поскольку всем тут теперь под нож.
Один, а тем более, сам по себе, есть нечто враждебное посюстороннему мироустройству, если не сказать, незаконное. Силы, созидающие комфорт и благоденствие, не рассчитаны на поддержку сильного: это сплошь одни костыли и инвалидные коляски. Сильный, он же всегда чужой, обязательно истребляется, и если бы дело обстояло иначе, в мире не понастроили бы столько высших учебных