Три метра над небом. Я тебя хочу. Федерико Моччиа
тебе не нравлюсь?
– Не в этом дело. Когда женщина меняет прическу, это значит, что скоро она поменяет и мужчину.
Я улыбаюсь. Моя мать много раз видела этот фильм. Возможно, она восприняла эти слова всерьез. Одно точно: каждый раз, когда я ее вижу, у нее новая прическа. Паоло подходит к двери, тихонько, стараясь не скрипеть, открывает ее:
– Стефано, будешь завтракать?
Поворачиваюсь к нему:
– Что-нибудь вкусное приготовил?
Он немного смущен:
– Думаю, да.
– Ну ладно, тогда иду.
Он никогда не понимает, когда я шучу. Не то что мама. Влезаю в худи и остаюсь в трусах.
– Ужас, как ты похудел.
– Не начинай… Ты уже это говорил.
– Мне тоже надо было бы съездить на годик в Америку, – он захватывает двумя пальцами складку на животе. – Смотри.
– Власть и богатство откладывают жирок.
– Ну, тогда я должен был быть худышкой. – Он пытается свести все к шутке. В этом он тоже не похож на маму, потому что ему это не удается. – О чем думаешь?
– Что ты классно накрываешь на стол.
Довольный, он усаживается рядом.
– Да, я люблю это…
Он передает мне чашку с кофе. Я беру и добавляю туда немного холодного молока, даже не попробовав; вонзаю зубы в большой шоколадный бисквит.
– Вкусно.
– Это с горьким шоколадом. Я взял их для тебя. Я их не люблю. Мама всегда тебе их брала, когда мы все жили вместе.
Я молча пью кофе с молоком. Паоло смотрит на меня. Кажется, он хотел что-то добавить. Но передумал и начал готовить себе капуччино.
– Вчера вечером тебе звонила эта девушка, Ева Симони, она дозвонилась тебе на сотовый?
Ева. Оказывается, она Симони. Мой брат знает даже ее фамилию.
– Да, дозвонилась.
– Ты виделся с ней?
– К чему все эти вопросы?
– Просто интересно, у нее красивый голос.
– И все остальное не хуже, – я выпиваю кофе. – Пока, Па, увидимся.
– Везет тебе.
– В смысле?
Паоло поднимается из-за стола и убирает посуду.
– Ну, что ты можешь так жить: делать все, что хочешь, развлекаться. Сначала ты уехал, теперь в таком подвешенном состоянии, ничего определенного.
– Да, мне везет.
Я ухожу. Я мог бы много чего ему сказать. Я мог бы вежливо объяснить ему, что то, что он сказал, – это немыслимая, ужасная, позорная тупость. Что свободы ищет лишь тот, кто чувствует себя в плену. Но я устал. Сейчас не хочу ничего говорить, просто не могу. Я вхожу в комнату, смотрю на часы на тумбочке, и тут только до меня доходит.
– Блин, ты меня разбудил, а еще только девять часов?
– Да, мне скоро на работу.
– Но мне-то никуда не надо!
– Я знаю, но поскольку тебе надо ехать к папе… – он растерянно смотрит на меня. – Я разве тебе не говорил?
– Ничего ты мне не говорил.
Он все еще неуверенно, с сомнением смотрит на меня: говорил или не говорил? Он или вправду уверен, что говорил, или мой брат великий актер.
– В