Битва под Острой Брамой. Андрей Лютых
своего супруга, осталась в обществе русского генерала, старавшегося казаться остроумным:
– Славно играют здешние военные музыканты, не находите ли, пани Ядвига?
– Если бы я только слышала их игру, никогда бы не подумала, что музицируют военные…
– Напрасное мнение! Ратное дело вообще есть музыка! Ежели встанут смирно молодцы-гренадеры, грудь вперед – строй их звенит бубенцом! А бой, штурм крепости – сие уже симфония!
– Как поэтично…
– Сомнительный комплимент для генерала. Это прежний литовский гетман[36] стихи и музыку любил более, нежели битву. Оттого войска литовские к сражению оказались мало пригодными. Зато в каждом полку – великолепный оркестр!
– Как и гетману Огинскому, медь нравится мне больше, чем чугун.
– Сказать по правде, и тому и другому металлу предпочитаю женскую красоту. Ради нее, правда, стоило стать сильным воителем и завоевать эту страну. Нигде не встречал я таких красивых женщин, как в Польше!
– Пан генерал сам себя называет сильным воителем? Осторожно, могу счесть сие за бахвальство. Так ли уж всех вы здесь, в Литве, победили?
– Ваша супруга очень умна, – сказал слышавший этот диалог Ясинский, которого слова Арсеньева о непригодности литовского войска к битвам явно покоробили. – До скорого свидания, пан Константин, мы с вами как раз и обсудим: побеждена уже Литва или нет.
С этими словами «янычар» поставил на поднос пустой бокал и вернулся за карточный стол, где составилась новая партия. Танцы мало занимали молодого полковника. Его любимой женщины не было на этом балу. К тому же эта женщина была чужой женой.
Когда поздно вечером Ясинский приехал к Саковичам, на нем был все тот же полукарнавальный янычарский мундир, да еще высокая шапка с белым тюрбаном. То, что гость выглядел как некий сказочный факир, придавало встрече то ли какой-то таинственности, то ли несерьезности. Пан Константин поймал себя на том, что уже приготовил оправдание на случай, если нагрянут люди Арсеньева или Косаковского: «Какой заговор? Вы что, не видите – мы просто валяем дурака!» Двое, которые пришли с Ясинским, своим видом будто хотели это подтвердить. Один, хоть и одет был в обычный мундир капитана инженеров ВКЛ, внешность имел какую-то опереточную: пышная вьющаяся прическа с медным отливом, лихо закрученные усы; встретившись с кем-нибудь взглядом, он тут же радостно улыбался, сверкая ослепительно белыми зубами. Лицо другого просто нельзя было разглядеть под рясой – то ли монах, то ли ксендз, то ли ряженый.
Все, включая пани Ядвигу, поручика Гарновского и проспавшегося Рымшу, собрались в гостиной. Много света не зажигали – по две свечи с каждой стороны длинного стола. Еще в комнате горел камин, в отблесках которого время от времени становилось видно лицо священника, выглядевшее всякий раз по-разному. Уловив вопросительный взгляд Ясинского, брошенный на изрядно помятого Рымшу, пан Константин сказал:
– Это мой давний друг и сосед Матей Рымша, я за него ручаюсь. Хоть любит
Михаил Казимир Огинский (дядя Михаила Клеофаса Огинского) – великий гетман литовский с 1768 по 1793 год. На любительском уровне поэт и композитор.