Ханна Грин и ее невыносимо обыденное существование. Майкл Маршалл Смит

      Тогда

      Представьте себе, если вам угодно, мастерскую часовщика.

      Впрочем, не важно, угодно вам или нет, вы просто ее представьте. Потому что именно там произойдет что-то вроде бы и не особенно важное, но впоследствии окажется, что это очень важно, и если вы не готовы слушать мой рассказ, то оно не сработает.

      А поэтому…

      Представьте себе то, что я только что сказал.

      Наверное, стоит добавить, что мастерская находится на первом этаже старого ветхого здания, в каком-то дальнем городке. Мастерская захламленная и запыленная, чист только верстак часовщика. Хозяину, человеку преклонных лет, порядок на рабочем месте важнее состояния мастерской.

      Осенний день клонится к вечеру, смеркается. Холодно. Тихо. В мастерской тускло горят свечи, и часовщик – если вам угодно, представьте себе, как он склонился над верстаком в полумраке, – для тепла кутается в несколько слоев одежды. Он ремонтирует часы, сделанные им несколько десятилетий назад для какого-то местного аристократа. Часовщик полагает, что на работу у него уйдет минут тридцать, после чего он закроет мастерскую на замок и пойдет по узким улочкам к своему дому, где после смерти жены живет в одиночестве, если не считать дряхлого сердитого кота. По дороге домой он купит кое-какой еды и пакетик мятных пастилок, которые очень любит. Часовщик. Не кот.

      Часы, которые он ремонтирует, очень сложные и для времени своего создания новаторские, но часовщик знает, что начни он работать над механизмом сейчас, то сделал бы все иначе. За прошедшие годы он многому научился. Но теперь он ничего нового не создает. И давно не создавал. История его жизни уже рассказана. Он просто ждет ее последнего слова.

      И все же глаза его по-прежнему зорки, а пальцы ловки, и на починку часового механизма уходит всего десять минут. Старый мастер собирает часы, полирует футляр рукавом. Готово. Закончено.

      Он встает, не выпуская часов из рук. Хорошо разбираясь в устройстве сложных механизмов для измерения времени, он ощущает их скрытое движение, почти неуловимую вибрацию, как еле слышный шорох крошечного зверька, прикорнувшего в горсти.

      И он ощущает кое-что еще.

      Бесчисленное множество ощущений облаком заполняет его ум, как звуки церковного орга́на, взмывающие к небесам. Дети. И внучка. Не его, конечно же, потому что часовщик бездетен; в долгом и счастливом браке у него не было потомства. Те, кто произвели его на свет, его родители, и их родители, и далекие предки. Он осознает не просто абстрактный факт их существования, но их реальность, их сложность, как если бы он был солистом в концерте собственной жизни, поддерживаемым слаженными мелодиями остальных.

      Он осознает также, что, хотя сияние свечей озаряет отдельные участки мастерской, есть здесь и темные углы, и сумрачные закутки. Вся его жизнь была вот такой, не растянулась прямо, как полотнище между двумя флагштоками, а плыла по извилистым руслам, где «тик» и «так» всего лишь отмечают некие крайности.

      Он задумывается, как он оказался здесь этим студеным днем. Какие бессчетные события привели его сюда?

      И почему?

      Он качает головой, морщит лоб. Его редко занимают подобные мысли. Как правило, он не ощущает непонятного страха, который сейчас неумолимо подкрадывается к нему. Вот-вот случится что-то зловещее.

      Жди дурного гостя…[1]

      Он слышит шаги на улице. Чуть оборачивается к окну, но не видит, кто приближается. Оконные стекла замызганные. Их уже много лет не мыли. В них не заглядывают любопытные. Знаменитое имя на вывеске говорит само за себя, а часовщику претит мирская суета, он ценит уединение за мутными стеклами.

      Но сейчас ему очень хочется знать, кто идет. Неужели вот так и окончится его жизнь?

      Он поворачивается к верстаку, что-то перебирает, ждет.

      Дверь отворяется.