Берег очарованный (Елизавета Кузьмина-Караваева, мать Мария). Елена Арсеньева
живут, живут… и сами дивятся: как же это возможно после того, что они испытали, что они потеряли?
У них больше нет ни дома, ни страны. У них все в прошлом. Вот уж воистину, совершенно как в модном романсе – все сметено могучим ураганом! Пора забыть прежние привычки, громкие имена и титулы, вековую гордыню, которая уверяла их в том, что они – соль земли, смысл существования тех миллионов простолюдинов, которые вдруг обезумели – и вмиг превратили спокойное, процветающее государство, называемое Российской империей, в некое вместилище ужаса, боли и страданий. Здесь больше нет места прежним хозяевам жизни. Титулованные дамы, представительницы благороднейших родов Российской империи; знаменитые поэтессы; дети ведущих государственных деятелей; балерины, которых засыпали цветами, которым рукоплескали могущественные люди страны; любовницы именитых господ – они вдруг сделались изгнанницами. Блистательными, вернее сказать: некогда блистательными! – изгнанницами. И нет ни времени, ни смысла надеяться на чудо или ждать помощи от мужчин. Просто потому, что чудес не бывает, а мужчины… им тоже надобно бороться за жизнь.
В этой борьбе женщинам порою везло больше. Прежняя жизнь была изорвана в клочья, словно любимое старое платье, а все же надобно было перешить ее, перелицевать, подогнать по себе. Чисто женское дело! Некоторым это удавалось с блеском. Другим – похуже. Третьи искололи себе все пальцы этой роковой игрой, но так и не обрели успокоения и удачи.
Их имена были гордостью Российской империи. Их родословные восходили к незапамятным временам. В их жилах струилась голубая кровь, это была белая кость – благородные, образованные, высокомерные красавицы. Они нищенствовали, продавали себя, работали до кровавого пота ради жалких грошей. Они ненавидели чужбину – и приспосабливались к ней. Они ненавидели покинутую родину – и боготворили ее. За нее они молились, на нее уповали… умирали и погибали с ее именем на устах.
Русские эмигрантки.
Блистательные изгнанницы.
Отвергнутые Россией…
Берег очарованный
Елизавета Кузьмина-Караваева, мать Мария
Всередине лета 1942 года к русскому эмигранту Александру Угримову (он жил в провинциальном французском городке Дурдане и работал техническим директором на кооперативной мельнице) приехала посетительница, с которой он был связан общими делами. Чтобы добраться до квартиры Угримова, ей надо было войти в ворота и пройти весь двор. Угримов уже ждал ее и смотрел в окно, как она идет. У него мелькнула мысль: «Что-то подумают рабочие?!» – так необычен был ее облик.
Да, рабочие, грузившие на машины мешки с мукой, не могли удержаться, чтобы не проследить за ней взглядом. Монахиня! Это было «явление», которого они никогда не видели, что-то совсем особенное, ибо католические монахини разных орденов (монастырей) совершенно не похожи ни по одежде, ни по облику, ни по манере себя держать на православную монахиню вообще, а в особенности на такую, какой была эта. У нее было круглое приветливое лицо с очень темными глазами. Высокая, полноватая, сильная, она шла широким, стремительным шагом, прямо глядя перед собой через круглые очки в простой оправе – «нянькины очки», как сказала потом жена Угримова.
Монахиня осталась у Угримовых обедать и уехала с вечерним поездом. От этой встречи у них осталось ощущение чего-то светлого, легкого, чувство полного взаимного доверия.
Мало сказать, что гостья была бодра и оживленна. Угримов запомнил ее улыбающейся, так сказать, духовно радующейся, как это может быть у человека, нашедшего настоящий путь в жизни.
На следующий день после разнарядки на утренней смене в выбойном цехе, как обычно, рабочие обменивались новостями обо всех событиях, происходивших на мельнице, во Франции и во всем мире. На этих «летучих собраниях» обсуждались и проблемы войны, политики и прочего. Не обошлось без насмешливых замечаний в адрес вчерашней посетительницы. Угримов объяснил рабочим (с которыми был в очень хороших, простых отношениях), что это русская монахиня, но при этом заметил, что это объяснение никого не удовлетворило: очевидно, скептические французы имели уже свое мнение… Наконец старик Куапель, сплюнув табачную жвачку, заявил: «Говорите мне все, что хотите, но я никогда не поверю, что это – женщина: я хорошо видел большие мужские ботинки, высовывавшиеся из-под сутаны». И в знак того, что он не дурак и не желает больше разговаривать на эту тему, упрямый старик закатал себе за щеку новую порцию самосада.
– Это – женщина, – усмехнулся Угримов. – Ее зовут мать Мария.
Больше он ничего не сказал. Не обмолвился ни словом, зачем к нему приезжала эта необычная женщина. А ей нужно было переговорить с Угримовым о доставке в б́ольших размерах, чем раньше, продуктов для питания всех тех людей, о которых она заботилась и которых скрывала от преследования немцев.
В феврале 1908 года девушка в финской шапочке с опущенными ушами, сунув руки в карманы шубки и зябко ежась, бродила туда-сюда по Невскому проспекту, стараясь, впрочем, далеко не удаляться от дома 41 по улице Галерной. В этом доме ее интересовала квартира под номером четыре. Она уже побывала здесь дважды, но никак не могла застать