Стихотворения. Александр Петрушкин

      Всё полость или свет

      от мрака отражённый,

      который прячет вещь

      внутри своих потёмок,

      где крутит погремушку

      ладошкой обожженной —

      и смотрит в щёль её

      утраченный ребёнок.

      Перебирает ночь —

      агу тебе, пернатый,

      висим меж голосов

      и часовых поддатых.

      Натянешь тишину —

      молчание пробудишь

      и воздух разомнёшь,

      которым вскоре будешь.

      Лети, лети, снежок —

      неси меж позвонками

      своими мой ожог

      собаками, звонками.

      Ты голод и жажду, как хлеб, соберёшь

      и слепишь себе голубиный

      язык непонятный вот этим, другим,

      идущим за нитью, а выйми

      рык львиный из белой и длинной зимы,

      которая катит клубок свой —

      как след от собаки и впалых саней,

      что лёгок, а значит глубоко

      лежит в тени нити невидимой и

      в ожога распаренном чреве,

      а то, что мы живы – не наша вина,

      а просто – опять пролетели

      над нами собаки и сани, и – скрип

      их в небе расслышав – ты жаждой

      наешься, как хлебом, нелеп твой язык

      распухший – поэтому страшен.

      .

      Слоится воздух, каменея

      в подземный радиоэфир,

      где вырезают батискафы

      синиц из черно-белых дыр

      [причину щуриться в просветы]

      тебе родные мертвецы

      и говорят, что смерти нету,

      и отчего-то веришь им.

      Неотвратимой скудной речью

      ты крутишь на ладони щель —

      невроз из немоты и снега,

      молчаний дрель.

      На столе бутылка птицы

      щиплет тень свою и цы

      остаётся на древесной

      азбуке, а пти в следы

      переходит по помосту

      света, обретая тень,

      хворост мглы и занебесный

      голос. Остальное – день.

      День восьмой, где – удлиняясь —

      пти всё ждёт обратно цы,

      собирает клювом кости

      для последней простоты,

      в грудь заматывает гвозди,

      проволоку, ток, штифты,

      и птенцов, которых после

      выпустит из темноты.

      Вьёт гнездо из дня восьмого,

      телеграфа и воды,

      из субтитров заоконных,

      что шифруют здесь в сады

      все щелчки её по вмёрзшей

      в гладкий шар полёта мзды

      и в живот её стучатся

      ледоколы и плоды.

      Человечек ходит в доме,

      замирая над столом,

      слышит будущую птицу

      а не видит никого,

      шрифт незримый собирает

      и созревшего зерна

      пти и цы рукой сметает

      в свет поспевший, и слышна

      прялка из неё, как будто

      распускает лабиринт

      свет, спускающийся в утро

      чтобы птицу снова сшить:

      и теней на нём порезы,

      и пробиты, как права,

      два запястья, словно гнёзда

      или двери из креста.

      Как молния впадает в воздух

      и прожигает ересь жабр

      в неслыханную тьму и – прорезь

      как путь или отход – зажав,

      уносится к себе обратным

      пареньем стрелок часовых

      из магнетизма тротуара

      или трагедии живых,

      оживших, сих сынов Эллады

      что словно вороны горят

      на негативе фотоплёнок,

      которые из них торчат.

      Аид разрушен и встревожен,

      и вывернут как винт.