Ричард Длинные Руки – бургграф. Гай Юлий Орловский
– шестнадцать шариков, а в графской – восемь, но зато между штырьками у графьей гравер должен расположить золотые листья клубники.
То, что на моей короне, мало похоже на клубнику, но и я, если честно, не силен в гербарии. Какие листья узнаю, то лавровые, в моем супе их всегда столько, что просто не знаю, за какое животное меня принимают.
Но сейчас какие там короны, ветер треплет волосы, мифриловый шлем закреплен у седла, доспехи в седельном мешке. Зайчик идет ровным красивым галопом, он может и намного быстрее, но я скромный, не в моих интересах привлекать внимание. А если совсем уж в лоб, то не хочу раскрывать козыри первым встречным-поперечным.
Пес то убегает далеко вперед, то отстает, то рыскает по сторонам, однако всегда отыскивает нас безошибочно. Да и слух у этого чуда: с какого бы конца света ни позвать – примчится.
Итак, я ко всему прочему еще и граф. Граф Валленштейн, наследник герцога Готфрида Валленштейна, правителя герцогства Брабант. Хорошо это или плохо, задумываться было некогда. Барахтался, чтобы выжить да по возможности выполнить заодно просьбу умирающего собрата, убитого в спину рыцаря. Наверное, рыцаря, судя по его одежде и благородному облику.
Но сейчас я граф, а это, как ни удивительно для не совсем умных, обязывает. Беда в том, что всю жизнь увиливал от обязанностей и сейчас вовсе не горю жаждой взвалить их на свои плечи. Ну хоть какие-то, даже минимальнейшие. Мне бы права и только права, я человек с нормальной психикой: на обязанности – серп и молот, а вот права подай все и немедленно. А то еще что-нить могу потребовать, а нет – устрою им оранжевую, тюльпановую, картофельную. С битьем стекол и переворачиванием по всей улице… гм… экипажей.
Насколько помню, герои Отечественной войны Раевский и Ермолов отказались от предложенных им графских и княжеских титулов, они, дескать, и без этой мишуры родовиты. Однако это исключение, а так титулы обычно принимают с жадностью, целуют дону руку с кольцом, титулами бахвалятся, титулы передают потомству, причем – всегда по мужской линии, а если та пресекается, то передают по другим линиям родства, нередко самым причудливым. При этом все понимают и одобряют необходимость сохранить старинную и прославленную подвигами фамилию. В исключительных случаях идут даже на прямое усыновление, если не удается отыскать хотя бы завалящего родственника в двадцатом колене.
Если не ошибаюсь, в России тоже было подобное с умирающими старинными родами, но передавался не титул, а только титулованная фамилия. А я вот попал под интересную раздачу, отныне уже Валленштейн… Не знаю, передал бы мне герцог Готфрид этот титул, если бы уже знал о своем малолетнем сыне, но что сделано, то сделано, и свинством с его стороны было бы переигрывать ситуацию! Да и мне самому попробовать вернуть титул герцогу взад – смертельно оскорбить как его самого, так и всю его семью.
Сердце болезненно сжалось: обидел я нежно-колючую леди Дженнифер… Скачу через камни и поваленные деревья, а перед глазами ее бледное лицо с трагически расширенными глазами. Уже несколько часов стараюсь настроить себя на беспечный лад: все закончилось, все благополучно, я вывернулся целым и даже кое-что прихватил, но все равно гадко, словно обидел ребенка…
Холод, жестокий и внезапный, пронзил коротко и резко, будто я на всем скаку напоролся на стену из ледяных копий. Не раздумывая, я свалился с коня, на ходу хватаясь за рукоять меча и за молот.
Над головой пронеслась темная птица, снова ударило холодом, дико заржал Зайчик. Я больно ударился плечом, перекатился вниз по склону. Голова чуть не взорвалась, когда разом задействовал все добавочные возможности, а также тепловое и запаховое зрение.
На вершине ближайшего бархана шагах не больше чем в тридцати поднялся багровый человек, таким вижу в термозрении, в руках хрустальная чаша с дымком над сдвинутой крышкой.
– Сдохни, – прохрипел я.
Рука моя из последних сил метнула молот. Я упал лицом вниз, приступ тошноты вывернул желудок, но в голове чуть посветлело.
Молот унесся, исчез, пропал, а потом больно врезал рукоятью по плечу и бухнулся на песок. Я поднял с трудом, такой тяжелый, поднялся. На вершине холма Пес обнюхивает осколки разбитой чаши. Опаленная невидимым пожаром земляная вершинка голая, как колено, Зайчик жалобно ржет и выворачивает шею, глаза испуганные, дикие. Кожа его, всегда идеально гладкая и блестящая, как черная эпоксидная смола, сейчас дымится на боку, там язва шириной в две ладони.
Я бросился сперва к Бобику, там следы сапог большого размера, осколки хрусталя и медный ободок. Теперь вспомнил, что слышал изумленно-яростный и одновременно горестный вскрик, который все больше кажется знакомым.
– Адальберт! – вырвалось у меня.
Пес завилял хвостом и посмотрел с ожиданием и готовностью броситься за этим Адальбертом. Я покачал головой, подозвал Зайчика и возложил ладони на его подрагивающий от боли бок.
Новый приступ холода пронзил тело, Зайчик дернулся, жалобно заржал, но тут же утих и посмотрел на меня с великим удивлением и благодарностью.
Чудовищная рана на глазах затягивается, я ухватился за седло, пережидая дурноту