Послания. Бахыт Кенжеев

      Запрокинувший голову раб

      застывает в восторге. Над ним

      виноградные кисти горят

      тёмно-розовым и золотым.

      Хорошо. И свобода близка.

      Но шестнадцать столетий подряд

      звуков варварского языка

      сторонился имперский закат.

      И куда в эти годы ни кинь

      одинокого взгляда – везде

      обречённая славе латынь

      распростёрта в родильном труде.

      Улетел несгораемый дым,

      ослепив византийских детей.

      И всю ночь твои пасынки, Рим,

      голосят на могиле твоей.

      Не горюй. Горевать не нужно.

      Жили-были, не пропадём.

      Всё уладится, потому что

      на рассвете в скрипучий дом,

      осторожничая, без крика,

      веронала и воронья,

      вступит муза моя – муз́ыка

      городского небытия.

      Мы неважно внимали Богу —

      но любому на склоне лет

      открывается понемногу

      стародавний её секрет.

      Сколько выпало ей, простушке,

      невостребованных наград.

      Мутный чай остывает в кружке

      с синей надписью «Ленинград».

      И покуда зиме в угоду

      за простуженным слоем слой

      голословная непогода

      расстилается над землёй,

      город, вытертый серой тряпкой,

      беспокоен и нелюбим —

      покрывай его, ангел зябкий,

      чёрным цветом ли, голубым, —

      но пройдись штукатурной кистью

      по сырым его небесам,

      прошлогодним истлевшим листьям,

      изменившимся адресам,

      чтобы жизнь началась сначала,

      чтобы утром из рукава

      грузной чайкою вылетала

      незабвенная синева.

      Ледяной синевой обделённый,

      лепит дерево слепорождённый

      в разумении тёмном своём.

      Хорошо ему жить, властелину

      влажной, серой, фисташковой глины,

      хорошо ему с Богом вдвоём.

      Создавая на ощупь, по звуку

      воплощение шумного бука,

      и осины, и мглистой луны

      на ущербе, он счастлив до дрожи —

      так творения эти похожи

      на его сокровенные сны.

      Двадцать лет уже он, не робея,

      лепит дупла и листья – грубее

      настоящих, но веруя в труд

      ради вечности, в глиняный воздух, —

      жаль, что даже бездомные звёзды

      подаянья его не берут.

      А учитель его терпеливый

      шелестит облетающей ивой,

      недовольною воет трубой,

      обещая на обе сетчатки

      навсегда наложить отпечатки

      небывалой беды голубой.

      Нам-то что? Мы и сами с усами.

      Глина, глина у нас под ногтями,

      мой читатель, – попробуй отмой.

      Не