Мунэ-Сюлли. Влас Дорошевич
* * *
Этому больше четверти века.
В Петрограде, – тогда в Петербурге – происходил международный конгресс криминалистов.[3]
В Михайловском манеже была устроена тюремная выставка.
Печальная пальма печального первенства принадлежала Бельгии.
«Идеальная» система одиночного заключения – бельгийская.
Государство не может существовать без тюрем.
Человеческая справедливость немыслима без тюрьмы.
Но когда говорят об «усовершенствовании» тюрем, мне вспоминается миф о мудром царе Миносе.[4]
Какой-то художник поднес ему, для усовершенствованных казней, медного быка, пустого внутри.
Преступника надо было посадить в быка, зажечь внизу костер и изжарить.
В горле быка была устроена такая система трубок, что вопли преступника вырывались из пасти быка в виде мычанья.
Бык стоял среди огня и мычал.
И только.
Так было искусно и усовершенствованно.
Миносу это понравилось, и он первым приказал изжарить в быке гениального художника.
Мудрый Минос, недаром его сделали за справедливость судьей в аду!
Быть может, так же следовало бы поступать с изобретателями новых взрывчатых веществ, удушливых газов, 42-сантиметровых орудий и усовершенствованных тюрем.
Бельгийская пожизненная одиночная тюрьма – могила.
В нее ведут две двери.
Они открываются обе только два раза.
Когда приговоренного вводят в камеру.
Когда выносят его труп.
Тюремщик открывает внешнюю дверь, ставит пищу, закрывает, при помощи механизма открывает внутреннюю дверь, заключенный берет пищу.
Похороненный не видит никогда даже своего тюремщика.
Труп и могильщик.
Когда заключенный окончил какую-нибудь работу, он звонит.
Тюремщик открывает механизмом внутреннюю дверь, заключенный выставляет свою работу, внутренняя дверь закрывается, тюремщик открывает наружную и берет работу.
Эти работы были на выставке.
От них веяло тоской и долгими тюремными годами.
Живуч человек, когда это ему не нужно!
Тут была большая ваза, словно шоколадная, вылепленная из мякиша черного хлеба.
– Арестант употреблял на нее остатки своей порции хлеба! – объяснял делегат. – Подумайте, сколько надо было лет на эту скульптуру!
Были столовые часы, сделанные, – и очень симметрично, – из костей говядины, которые попадались арестанту в супе.
– Обратите внимание на симметрию! – восторгался делегат. – Сколько времени нужно ждать, чтоб в супе снова попалась точка в точку такая же косточка!
Среди этих работ, от которых веяло идиотизмом, был большой, нарисованный углем, портрет.
Молодое лицо, полное мысли, скорби, страдания.
Оно дышало величием.
Это могло быть лицом Гамлета.
– Да, это Мунэ-Сюлли в роли Гамлета! – сказал делегат.
И рассказал историю этого портрета.
Молодой бельгийский художник. Учился в Париже.
Вся жизнь его сложилась печально.
Он женился. Был несчастлив в браке. Убил свою жену.
Брюссельский суд приговорил его к пожизненному одиночному заключению.
Быть похороненным заживо.
Приговоренным разрешается взять с собой что-нибудь, что им особенно дорого.
Это они берут с собой:
– В могилу.
Обыкновенно – «это» портрет матери, ребенка, любимой женщины.
Художник пожелал взять с собой:
– Портрет Мунэ-Сюлли в роли Гамлета.
Тюремщики заинтересовались:
– Вы, может быть, родственник великого артиста?
– Нет. Но моя жизнь была полна горя… Единственными светлыми минутами в ней было, когда я смотрел Мунэ-Сюлли.
И «у себя в могиле» он занимался тем, что перерисовывал без конца портрет Мунэ-Сюлли в роли Гамлета. Дошел в этом до совершенства.
Но вот портреты стали выходить все страннее, страннее. Диче, уродливее, бессмысленнее. Художник сходил с ума, рисуя Мунэ-Сюлли.
С той минуты мне захотелось видеть артиста, портрет которого:
– Берут с собою в могилу.
Я вспомнил об этом, когда, попав в первый раз в Париж, проходил по площади Французской Комедии.
Я взглянул на афишу Французского Театра.
Совпадение!
Шел как раз:
– Гамлет.
Голубоватым, таинственным, лунным светом светился призрак.
А
…