Старый мир. Починка жизни. Мария Степанова

      Где они, где мужчины, подобные Арею,

      Поднимавшие стропила, не вмещавшиеся во врата,

      Где их костный мозг, сладостные конечности, где их

                                                        зубы и языки,

      На какие элементы они разложились

      Глубоко под землей, в ее огородной клетке

      Клетки продолжают делать новые клетки

      Исходят яблочной пеной, когда земля собирает свой

                                                        урожай

      Подземными реками шарят в поисках устья

      То, что было семенем, пробует себя семенами

      Вечную мерзлоту обдает весна,

      Как струя горячей мочи

      Плавит лед,

      Подо льдом будоражит буквы, желтые и зеленые,

      И вот, когда слепошарые ветки водят по свету,

      Поэзия, говорившая по-датски, лежащая под землей,

                                                                   женская.

      Мертвая, как многие, почему-то живая,

      Карамелькой она плавится за холодной щекой

                                                       глинозёма,

      И прав у нее не больше, чем у тех, кто лежит под

                                                другим кустом,

      Кто все, что помнит, – это свое отраженье

      В плоском лице медной военной фляги.

      Слух истек,

      Им нечего больше слышать.

      Там, где было ухо, теперь земля,

      Обнимающая место не-слуха.

      Там, где было рот, теперь усилье корней

      Стать истоком роста.

      Мертвая поэзия говорит, она говорит:

      «Я пишу, как ветер».

      Она/они/другие они/многие до и после

      Лежат, ветра там нет, что там есть, почему им ветер.

      Разрой мерзлую землю, потрогай мертвую песню.

      «Под низким небом», – говорит еще одна,

      Жившая в той же Канаде, лежащая в чьей-то земле, —

      С сентября 1922 года зерно ее тела

      Принесло, наверное, много плода: «Под низким небом

      Я видела тысячу марширующих Иисусов».

      Что они делали, спрашиваем мы, стоящие на обочине.

      Они маршировали. Они пели.

      Зимой 1918 года в Петрограде

      Поэзия перестает слышать что-нибудь кроме

      Постоянного шума:

      Ритмического нарастающего гула,

      И если выглянуть в окошко

      (поля продлеваются, в них лежат и лежат и лежат,

      затылки запрокинуты,

      языки застыли)

      Мы увидим, метель, как тюлевая занавеска,

      Делает знак: в комнате стало достаточно чисто.

      И тогда,

      И когда приноравливаешься к отсутствию цвета,

      И к пиксельному мельканию вещества,

      И к ружейным выстрелам, доносящимся

                                         с перекрестков,

      Где до событий торговали газетами,

      И каждый пятый цветок отдавали бесплатно,

      Смазывая товарно-денежные отношения

      Молоком человеческой нежности,

      Еще не имевшим цвета,

      Приглядевшись, мужчина с его поэзией видят ясно:

      Здесь присутствует Кто.

      Как если бы ветер (я пишу, как ветер)

      Отрицал человеческое участие

      Как если бы комната была выскоблена до кости:

      И что осталось после зачистки?

      Как если бы ухо мира,

      Его огромная воронка, описанная по-русски в 1837-м,

      По смерти Пушкина, написано непушкиным,

      Ловило и передавало одно и то же.

      Вот Блок и говорит, как Матушка Гусыня,

      Что в белом венчике из роз впереди Исус Христос.

      Так и было.

      Но кто поверит гусям.

      Лежат, расстрелянные, в оврагах, полных звезд

                                                        и черемухи

      Лежат в болотах, подобные стеблям, подобные рыбам

                                                в консервных банках

      Лежат