Судьба императора. Иван Лукаш
д свой на челе Его Превосходительства.
Чиновники, и даже курьеры, прозвали Его Превосходительство – Первернухой. За кривую голову, всего вероятнее…
Вообще непонятно, какия головы бывают у людей – внешности, так сказать, или личности.
Экзекутор Агафангелов – действительно фамилия! – чешет на лысину волосы прилизанным коровьим языком. Шишки имеет над бровями, подобно двум кулакам, а лицо безбородое – безлесое лицо, голый волдырь, или, чтобы красивее – степь безкрайнюю, серую. А глазками мигает – левым, правым – очень часто, – которым не уследить. И часто почихивает, поднося ладонь ручкой к носу и прячется из вежливости, за конторку…
Экзекутор Агафангелов в зеркало любит смотреться, что в прихожей, внизу над ларем швейцара Казимира. Зеркало свинцовое, старинное, в раме квадратной. Прибито гвоздиком в 1843 году, то есть, семьдесят лет назад, при императоре Николае Павловиче, в Бозе почивающем.
Казимир с того времени швейцар, по счету седьмой. Швейцары всех долголетнее в Департаменте и может Казимир представляется, что он новый, восьмой, считая от дня прибития гвоздика. Сидит и сидит, а кто сидит – неизвестно… Костлявыя, морщинистыя руки, хладныя длани тянутся, трясясь, из темноты, стягивают деревянныя калоши Его Превосходительства, шинелишки и пальтишки чиновников. А кто в темноте – не видать. Может швейцар, а может одна туманность и костлявая рука.
Экзекутор Агафангелов любит оправлять перед зеркалом галстух, плетенку пеструю.
– Темно тут, братец, у нас, ни черта не видать!
– Кого-с? Точно так: ни черта.
– И как же ты, братец, на императорской, коронной, можно сказать, службе, а поляк?
– Кого-с? Так точно – поляк…
Так вот, у этого экзекутора лик, как голый волдырь или серая степь, но дуги надгробныя, подобны Сократовым.
А столоначальник Изумрудов, хотя и носит фамилию драгоценную, но походит на утку ощипанную. И бородка у него есть и булавка в галстухе с камушком, а все же – утка.
И еще столоначальник Смышленов, тяжелый человек, от подмышек ладаном пахнет и кислицей, когда ходит, половицы скрипят – подгибаются – «пожалейте нас, родненькие мои» – так тот лицо имеет багровое и заплылое. В точь – дикий кабан.
А курьер Павлюк, седой, чинный, бакенбарды серебряныя, в талии стройный, в движениях торжественный – напоминает видом своим Александра II Освободителя, на канавке Екатерининской убиеннаго.
Копиист же Ванюшин, отрок бледный, неслышный, с ячменем на веке левом – если бы не ячмень, походил бы и русым волосом своим и тонким ликом с ресницами трепетными – на младого святого, именем незнатнаго, про которых в святцах пишется: «и мнозим иже с ним, убиенные и муки в страстях восприявшие…».
А Андрей Сорочкин, коллежский регистратор, не только сам по себе такое о лицах человеческих думает, но и в газетах читал, что вот в берлинском будто Зоологическом саду поставлены фигуры как бы человечьи, а ежели приглядеться – один явный осел и другой – сова, а третий – свинья обыкновенная…
Сидит Андрей Сорочкин за шкапом – темным, огромным, где Своды Законов, синия полки и на нижней полке разбитыя, пыльныя чернильницы, газеты прожелтелыя, читанныя давно Его Превосходительством Перевернухой.
Сидит, из за шкапа присутствие наблюдает: как пишут согнувшись, как курьер Павлюк с чаем проходит – царь стройный, серебряный, в бакенбардах.
Сорочкину дело – бумаги сшивать шнуром государственным, перевитым в три цвета: желтый, черный и белый. Он сшивает и думает:
Вот о подобии лик человеческих ликам звериным. И еще о бородах. Почему бороды растут, как трава. А что если бы у всех, да были бы бороды зеленыя, да чтоб лохматыя. Вышел на улицу, что в зеленое, буйное поле. А может и сами-то люди – как трава, покуда не скошены.
II.
Всякия люди на всякия дороги выходят, а дорога Сорочкина зашла в темный угол, за шкап, в правительственное место. Когда покойный его батюшка, архивариус Синода Святейшаго, тоже Андрей и тоже Сорочкин, в чине надворнаго советника скончался – Андрюша уже в пятый класс гимназии классической бегал.
Мечтал его батюшка, архивариус, – жить бы Андрюшке образованным и университеты окончить и в генералы статские выйти. Да мечтания надворнаго советника прервала, как говорится – смерть…
Андрюша-то в гимназию лет пятнадцать назад бегал, а все помнит какие там светлые классы, храмы холодные, и что трезвонил звонок, а на уроках словесности Капитон Тихоныч – царствие ему небесное, от сгоревшаго легкаго помер, – голосом кротчайшим и трепетным читал стихи Пушкина.
За пятнадцать лет живот округлился, ляжки поплотнели и ножки короткия до пола со стула не достают. По причине округления живота, пуговка на жилете отстегнута. А может – оборвалась: пришить некому. Матушки нет, жены нет… Матушка умерла, когда он себе ножку в зыбке сосал. И какая была матушка – он не помнил, но будто вроде облака темнаго и выше темнаго шкафа, а сама в зыбком чепце и говорит по французски.
Конец ознакомительного