Руководство к всеобщей истории. В. Г. Белинский
лалось по преимуществу историческим: исторический роман и историческая драма интересуют теперь всех и каждого больше, чем произведения в том же роде, принадлежащие к сфере чистого вымысла. Люди ограниченные никак не могут примирить, в своем сухом и узком понятии, свободного вымысла фантазии с историческою действительностию, – и некоторые из них, с свойственным невежеству простодушием, громко, во всеуслышание, издеваются над историческим романом, как над нелепостью{1}, которая оскорбляет здравый смысл и помрачает славу гения шотландского романиста: в слепоте своей эти жалкие умники не видят, что все величие гения Вальтера Скотта именно в том и состоит, что он был органом и провозвестником века, давши искусству историческое направление{2}. Упадок живописи в наше время происходит совсем не оттого, чтоб это искусство исчерпало все свое содержание и отжило свой век: нет, содержание всякого искусства есть действительность, следственно, оно неисчерпаемо и неистощимо, как сама действительность… Можно утверждать с большим основанием, что живопись не умерла, а только обессилела в наше время, стараясь держаться старых преданий, идти по следам, раз и будто бы навсегда продолженным великими мастерами средних веков, силясь остановиться в сфере некогда могущественных и великих, но теперь уже мертвых интересов и не делаясь искусством по преимуществу историческим. Да, только в исторической живописи могут являться теперь великие творцы, ибо только историческая действительность может теперь дать живописи и живое содержание и современный интерес… Таково влияние истории на современное искусство!
В знании историческое созерцание едва ли еще не больше заметно. Давно ли эстетика шла своим особым путем, не спрашиваясь у истории, не соприкасаясь с нею? Еще и теперь многие добрые люди, повторяя чужие зады, пренаивно уверяют, что искусство само по себе, а жизнь сама по себе, что между тем и другою нет ничего общего и что искусство унизилось бы, снизойдя до современных интересов{3}. Действительно, если под «современными интересами» разуметь моды, биржевой курс, сплетни и мелочи света, то искусство играло бы слишком жалкую роль, если б унизилось до симпатии к таким «современным интересам». Так и было с искусством во Франции, когда оно заставляло греческих и римских героев выражать современные дворские сплетни. Нет, не то разумеется под историческим направлением искусства: это или современный взгляд на прошедшее, или мысль века, скорбная дума, или светлая радость времени; это не интересы сословия, но интересы общества; не интересы государства, но интересы человечества; словом, это общее, в идеальном и возвышенном значении слова… Мы теперь знаем уже, что искусство, как выражение сознания того или другого народа и целого человечества в известную эпоху, – есть как бы биение пульса его жизни, а потому и развитие и история искусства тесно связаны с развитием и историею народа или человечества. Вследствие этого мы теперь знаем, что у новейших народов Европы, с тех времен, когда они познакомились с древними литературами, не могло, да и никогда не может быть эпопеи вроде «Илиады» и «Одиссеи» и что «Освобожденный Иерусалим», «Потерянный рай», «Мессиада»{4} и т. п. суть произведения людей даровитых, но отнюдь не гениальных, – произведения блестящие, но в то же время и ложные… Мы теперь знаем, что сатира не есть осмеяние пороков для исправления нравов, но что это есть высший суд над падшим обществом, его предсмертный, раздирающий душу вопль, и что Персии и Ювеналы явились в римской литературе не случайно, а необходимо, и притом в самую пору, так что ранее не могли явиться… Мы теперь знаем, что роман и драма должны преобладать, в наше время, над всеми другими родами поэзии, как наиболее приличные и способные формы для выражения современной действительности. Мы теперь знаем, что поэты нашей эпохи не могут быть ни классиками, ни романтиками, но что в их произведениях должны заключаться и классицизм и романтизм, как прошедшее заключается в настоящем. И все это мы потому знаем, что знаем законы развития духа человеческого в истории…
В науке – собственно, влияние исторического созерцания так же ощутительно, как и в искусстве. Мы разумеем здесь преимущественно философию, как пауку тех живых истин, которые положены краеугольными камнями мироздания. Впрочем, здесь влияние было взаимное: от успеха истории как науки сделался возможным окончательный успех философии, которая, в свою очередь, по мере собственных успехов, возвышала достоинство истории как науки. Можно сказать, что философия есть душа и смысл истории, а история есть живое, практическое проявление философии в событиях и фактах. По Гегелю, мышление есть как бы историческое движение духа, сознающего себя в своих моментах; и ни один философ не дал истории такого бесконечного н всеобъемлющего значения, как этот величайший и последний представитель философии…{5}
Историческое созерцание проникло всю современную действительность – даже самый быт наш. Чувство общественности теперь везде сильнее, чем когда-либо прежде было. Каждый живее чувствует себя в обществе и общество в себе, и каждый по крайней мере претендует служить обществу, служа себе самому. Вражда между сословиями исчезает, и они примиряются в признании взаимной
Имеется в виду О. И. Сенковский, который писал, что исторический роман есть «плод соблазнительного прелюбодеяния истории с воображением» (см. его рецензию на роман Булгарина «Мазепа». – «Библиотека для чтения», 1834, т. II, отд. V, с. 14–44).
Ср. в статье «Разделение поэзии на роды и виды»: «Вальтер Скотт, можно сказать, создал исторический роман, до него не существовавший» (наст. изд., т. 3, с. 326).
Критик подразумевает полемику вокруг произведений Гоголя 30-х гг., во время которой П. М-ский (П. И. Юркевич) в «Северной пчеле» (1835, № 115), например, заявлял, что в задачу искусства входит изображение «забавного, трогательного и смешного» и что, соответственно, автор «Миргорода», обратившийся к «рубищам и грязным лохмотьям», отступил от своего призвания. Неодобрительными были отзывы о Гоголе и в «Библиотеке для чтения» О. И. Сенковского; здесь же выступил с анонимной рецензией на «Ревизора» Н. А. Полевой, указавший, что «у г. Гоголя нет никакой идеи» и что «его предмет – анекдот… всем известный, тысячу раз напечатанный, рассказанный и обделанный в разных видах…» («Библиотека для чтения», 1836, т. XVI, отд. IV, с. 42). О правке этой рецензии Сенковским см.: Н. А. Полевой. Очерки русской литературы, ч. I. СПб., 1839, с. XVII. Через несколько месяцев после появления данной статьи критика «Мертвые души» будут встречены еще более оскорбительными откликами II. И. Греча, Полевого и Сенковского.
Произведения Т. Тассо, Д. Мильтона и Г. Клопштока.
Наиболее подробно историческая заслуга Гегеля сформулирована в рецензии на «Историю Малороссии…» Н. Маркевича (1843): «…философия Гегеля обняла собой все вопросы всеобщей жизни, – и если ее ответы на них иногда обнаруживаются принадлежащими уже прошедшему, вполне пережитому периоду человечества, зато ее строгий и глубокий метод открыл большую дорогу сознанию человеческого разума и навсегда избавил его от извилистых окольных дорог, по которым оно дотоле так часто сбивалось с пути к своей цели. Гегель сделал из философии науку, и величайшая заслуга этого величайшего мыслителя нового мира состоит в его методе спекулятивного мышления, до того верном и крепком, что только на его же основании и можно опровергнуть те из результатов его философии, которые теперь недостаточны или неверны…» (наст. изд., т. 5).