Заколоченный дом. Виктор Курочкин
ил никому зла, но даже не сделал ничего такого, в чем бы можно было его упрекнуть.
– Золото Овсов! Сколько живем здесь – и ничего плохого от него не видели. Незаметный он человек, – говорили про Василия Ильича.
Василий Ильич мог незаметно где-либо появиться и еще незаметнее исчезнуть. Все, казалось, было пропитано в Овсове незаметностью: и поведение его, и наружность, и даже праздничный костюм. Если бы у жены Овсова спросили: «А какой у Василия Ильича нос?» – она бы, махнув рукой, сказала: «А я что-то и не помню. Нос как нос».
Как и когда появился в артели Овсов, также не заметили. Однажды председатель артели с техноруком, заглянув в проходную, увидели Василия Ильича.
– Кто ты? – спросил председатель.
– Вахтер.
Председатель взглянул на технорука. Тот пожал плечами.
Позвали сторожа. Тот посмотрел на Василия Ильича, потом на начальство и ухмыльнулся:
– Эва, так это ж Овсов. Вахтер наш. Вместе нанялись. Лет уж семь как. – Для уверенности сторож пересчитал пальцы. – Да, пожалуй, семь будет. А то и все восемь наберется.
Жил Овсов во «дворце полей», – так назывался в П*** один из самых старых домов на окраине, по соседству с кирпичным заводом и кладбищем. Этот дом – в три этажа – был построен при императоре Павле и резко отличался от всех прочих домов. Вероятно, он некогда имел вид: на темных, словно прокопченных стенах еще сохранились куски крепкой, как цемент, штукатурки и чугунные кронштейны; сверху дом оседлала замысловатая надстройка с дырами вместо окон и круглой, как зонт, крышей, с которой свисали ржавые железные лохмотья. «Дворец» тесно обступали сараи. За сараями с одной стороны «дворца полей» – сам П*** с высоченной трубой городской бани, с другой – кладбище с деревянной церквушкой. Сбоку кладбища овраг, заросший рябиной, а за оврагом железная дорога с красной песчаной насыпью. От «дворца» до обвалившихся ям с зеленой водой и ссохшихся куч глины протянулось ровное, как стол, поле… Все оно было изрезано зелеными квадратами, перетянуто проволокой, перегорожено заборами и заборчиками. Это поле горисполком временно отдал под огороды обитателям «дворца».
Обитатели «дворца полей» заслуживают особого описания.
Если бы автору дали право все перекраивать на свой лад, то он бы «дворец полей» переименовал во «дворец сторожей». И не без основания. Почти весь дом был заселен сторожами. Лучшую квартиру занимал сторож универмага. Он выгодно отличался от других сторожей высоким ростом, хриплым басом и добротным овчинным тулупом; кроме того, ежегодно запахивал двадцать соток земли. Сторож фуражного магазина круглый год ходил в валенках с резиновыми галошами и под старую офицерскую шинель поддевал жилет на заячьем меху. Сторожа булочных мало чем отличались друг от друга: брились они по праздникам, постоянно возились с молочными бидонами и пили горькую. Называли их «парашютистами». Эта кличка была безобидной и носила чисто профессиональный характер. Дело в том, что сторожа, отправляясь на рынок с молоком, брали сразу два бидона и вешали их на себя, как парашют: один на грудь, другой на спину… Аристократом «дворца» считался сторож дровяного склада. Кроме коровы и двух боровов, он держал голубей с кроликами, копил деньги на «победу», а в выходной день надевал бостоновый костюм.
Кладбищенский сторож, болезненный старичок, входил в разряд захудалых. Доходы он имел мизерные. Летом потихоньку торговал черемухой и сиренью, а зимой топил печь крестами брошенных могил. Прочие сторожа считались середняками: имели по коровенке и по десяти соток огорода.
Не хуже других жили и Овсовы, как говорят – дай бог каждому. У них тоже были и корова, и поросенок, и огородишко. Семья не обременяла Василия Ильича: он сам, жена и дочь-невеста. Василий Ильич был уже не молод, но и не так уж стар. Худощавый, узкоплечий, с овальным добрым лицом, он казался значительно моложе своих пятидесяти лет. Марья Антоновна, высокая, грузная женщина, выглядела старше мужа, хотя ей было всего только сорок. Она считалась отличной хозяйкой. Кормила, одевала семью на зарплату мужа и кое-что откладывала на «черный день». Нередко Марья Антоновна жаловалась соседям:
– Как мне надоел этот телевизор! Покою от него не вижу: все гости да гости. – Или: – Наталье-то своей опять справили новое пальто, да не нравится. Говорит, немодное. Другое надо покупать. Не жизнь – разорение одно. Хоть бы поскорей с рук ее сбыть.
День шел за днем, год за годом. Событие следовало за событием. Но ничто, казалось, не задевало Овсова. Он выполнял только то, что от него требовали, – ни больше, ни меньше. Радостным его не видели, горестями он не делился, да и не с кем было делиться. У него не было ни друга, ни собутыльника. Может быть, этому способствовала некоторая замкнутость Василия Ильича или другое что, но, так или иначе, Овсова сторонились. Правда, случалось, в субботу зайдет к нему сосед и дружески хлопнет по плечу:
– День-то нынче крайний! Сходим в баньку, попаримся, пропустим стакашек по жилочкам. Э-э-эх!
Василий Ильич поморщится и скажет:
– Водка бела. Только ведь она, сосед, красит нос и чернит репутацию.
Он посещал собрания, но никогда не выступал,