Легенда Португалии. Наталия Полянская
и ловкий лазутчик едва не сверзился вниз, тут же мысленно обругав себя последними словами. Следующая опора нашлась легко, затем удачно подвернулся каменный цветок, на который можно встать и дотянуться до карниза.
Только как на него взобраться?
Карниз шел над головой – шириной сантиметров тридцать, основательный, в мелких узорчиках, и не лень же было! Чуть отклонившись, Женя изучил обстановку, а затем, подумав: «Была не была!» – одним движением за карниз уцепился.
Пальцы соскользнули.
К счастью, левая рука держалась надежно, а потому он все-таки не свалился. Вернулся на завоеванную позицию, шепотом выругавшись, и попробовал еще раз.
Удалось.
Он подтянулся, положил на карниз локоть, перекинул левую руку на очередной цветок (благослови, господь, архитектора!), подтянулся снова и встал коленом на узкую каменную полоску. А где колено – там и все остальное.
Женя стоял, прижимаясь к стене и держась за каменные цветы, усики и пимпочки, чувствовал щекой холодную шероховатую поверхность мрамора и думал, что сегодня чертовски удачный день. Если быть точным, удачная ночь.
Он глубоко вдохнул, выдохнул и сделал первый шаг к окну.
1
Лишь ты, любовь, неведомая сила, Играющая слабыми сердцами, Несчастную давно свела в могилу И жизнь ее заполнила слезами.
– Евгений, – сказала мама с тем особенным придыханием, которое означает, что родители решили тебя осчастливить, а на самом деле готовятся доставить кучу неприятностей, – почему бы тебе не взять их с собой?
– Кого?
– Люсю и Васю.
В первый момент Женька даже не понял, чего от него хотят. Сидел, обрабатывал тихо-мирно фотографии с конференции, добавлял лицам участников божественного сияния, морщинки убирал, помаду делал ярче – словом, безропотно служил родине, – и тут такое заявление.
– Зачем Люсю и Васю? Куда?
– В Португалию, – пояснила мать, – ты же едешь на следующей неделе.
– Еду, – согласился Женя, – но при чем тут Люся и Вася?
– Васе отпуск дали, – принялась объяснять Марина Викторовна, – неделю или полторы, а вчера мы разговаривали, и я сказала, что ты в Португалию собираешься, и тут выяснилось, что у них шенген открытый и в Португалии они никогда не были…
– Так, – сказал Женя, – стоп. Не были – а я тут при чем?
– Но ты же едешь, ты язык знаешь, а они не знают, и вы же все-таки родственники, и…
– Стоп, – повторил Женька, поморгал, отводя глаза от монитора, и постарался сосредоточиться.
Хотя что тут думать-то. Все как всегда. Он это знал и ненавидел.
Его мать, передовик производства и весьма успешная в свое время женщина, с годами приобрела мерзкую привычку беззаветно любить и слушать людей. Женька боролся с этим, боролся, потом плюнул, решив, что каждый сам кузнец своего счастья, и теперь поднимал знамя борьбы, только когда ситуация непосредственно касалась его самого. В остальных случаях – молчал. Но злился.
Он терпеть не мог, когда к матери приходили подруги, заводили разговор насморочными голосами, и его веселая, добрая, какая-то легкая мама сразу будто тяжелела, грустнела и вспоминала, что все суета и все мы умрем, а до этого нам предстоит жизнь, полная страданий. Она переключалась на темные стороны собственного бытия и обсуждала с подругами их и свои болячки, и кто кому что сказал, и какие анализы крови, и как все это не к добру. «А я ведь говорила, Марина! – уныло вещала какая-нибудь полная тетка, чьего имени Женя не помнил и запомнить не стремился. – Говорила тебе, что с таким холестерином ничего хорошего быть не может, и она тебе точно таблетки выпишет! А еще бывает…» И мама, которой до этого момента было, в общем-то, все равно, какой где холестерин, съеживалась и кивала, думая об уже постигших ее бедах и о том, что еще грядет. От гнусных теток она училась культивировать несчастья, жить в этих несчастьях, как в воде, и вздыхать, словно старушка на завалинке. Хотя была еще совсем, совсем молодая.
Женька ненавидел, когда вдруг объявлялись дальние родственники – из Тулы, из Кемерова, даже из Петропавловска-Камчатского пару раз прибывали! – и просили приютить на пару дней, а потом оказывалось, что «сынок приехал учиться, только что поступил на первый курс, а общежитие, Марина, ты же знаешь…». У матери была отличная трешка на Коломенской, в доме рядом с тихим парком, куда ходили гулять зимой – лепить снежных баб – и летом играть в догонялки среди цветущих яблонь. В этой трешке мама привечала невесть кого и всех жалела. Если ей звонила знакомая и начинала излагать с подробностями свои малопонятные проблемы, мама никогда трубку не клала, никогда не врала, что ей нужно в магазин, хотя зачастую и врать не надо было. Мать жила чужими несчастьями и иллюзией, что всем можно «как-то помочь» и «что-то исправить».
Ничем там нельзя уже было помочь, и ничего нельзя исправить, потому что не хотел
Здесь и далее стихи в переводе О. Рудской.