Сообщение. Бахыт Кенжеев

      …легко и мне стареть в возлюбленной стране,

      где юный аргонавт выходит на дорогу.

      «Не береди меня», – бормочет спящий. «Не

      буди меня», – мертвец лепечет Богу, —

      «и за спиной моею не итожь

      грехов моих». Лечебные агаты

      и янтари твердят: «Ты тоже приплывешь

      на берег щастия, кочевник небогатый».

      Как обветшала ты, провинция моя!

      Круты твои мосты, кирпич неплодороден.

      «Я тоже человек, – мычит живущий, – я

      не виноват, не свят, и Богу не угоден».

      Ночь застыла начеку, сжала кулачок.

      Выпью стопку коньячку, лягу на бочок.

      Пусть услышится сквозь стон: ветер вербу гнет,

      мышка серая хвостом весело махнет.

      Поворкуй, голубка-кровь, спутница души.

      Спросишь: смерть или любовь? Обе хороши.

      На обеих спасу нет, обе из глубин

      сердца похищают свет и гемоглобин.

      Неуютной ли зиме, ветру ли под стать,

      обе рвутся в полутьме грешное шептать.

      Так и дремлешь – грустен, прост, – надышавшись – ах! —

      поздней оторопью звезд в робких небесах.

      Табак, водка, ночь. Третьи сутки

      одно и то же вранье.

      Стесняться прошлого? Дудки!

      Паршивое, да свое,

      как я уверял когда-то.

      Ну и? Повторяться – не

      такой уж и грех, солдаты,

      лепечущие во сне.

      Пусть бедствовать с музой тощей

      несладко, но жизнь – жива,

      и жалкая честность проще

      лукавого воровства.

      Есть молодость без утайки,

      которая в нужный час

      к безглазой, глухой хозяйке

      спокойно подводит нас —

      и мудрость есть без оглядки, —

      хотя ее тоже нет,

      за вычетом той тетрадки,

      где страсть, словно вербный свет,

      где старый Мазай и зайцы

      под недорогой ольхой

      красят пасхальные яйца

      луковой шелухой

      4 января 2009

      Говорю, говоришь? Говорит: говорят.

      Извергают из уст стохастический ряд

      грамматических форм, как Цветков бы сказал,

      заходя, ошарашенный, в кинозал,

      где пахучий попкорн с маргарином дают

      и винтажное порно показывают

      под урчание масс просвещенных. О да,

      мы достигли сияющих бездн, господа,

      докарабкались до безопасных высот,

      над которыми мусор по ветру несет,

      и бесплодный, подобный смоковнице, стыд

      небеленым холстом над Москвой шелестит.

      Ветер, ветер! Безвременный зритель, дурак,

      отчего ты горячею кровью набряк?

      Для чего напрягаешься? Что ты поешь?

      Для кого сочиняешь последнюю ложь…

      Рассказывай, шуми: подвластна гению

      смерть; идол вязовый сулит воскресный свет…

      Нет, время – лишь свободное падение,

      а ствол его – растительный предмет.

      Я – вправе возражать, я – многоклеточный,

      беспозвоночный, средняя ступень

      на лестнице Иакова, избыточной,

      как в юности благоуханный день

      в Фирсановке (шафранный, синий, розовый!).

      Печаль крепка, и наплевать ей, для

      чего за озером, за рощею березовой

      стелились земляничные поля.

      Пьет чай с малиною, трезвея, ангел сумрачный.

      Старик твердит «аминь», юнец – «come on!».

      Простимся ли, проспимся ли – не умничай.

      Не уходи. Теплее всех времен —

      стремительное, скудное, которому

      клянешься в верности, и всхлипываешь с ним,

      как будто ночь – безмолвней крыльев ворона —

      лежит над скудным городом твоим.

      чистая богадельня лучшее что человечество