Боевой шлюп «Арго» (сборник). Юлия Зонис
кружку. Отец погладил женщину по голове и отошел к своим.
Где-то через неделю начались дожди. Тогда же – или чуть позже – объявился и противник. Не знаю, кто были эти люди, засыпавшие нас минами и снарядами. Отец и остальные дрались с ними, а мы с Софией отсиживались в блиндажах, в укрепленных подвалах, в залитых грязью окопах, в пещерах. Когда выдавалась свободная минутка и можно было спрятаться от дождя, я читал. Поначалу действительно было трудно и немного скучно, но потом я привык. Вот уж не думал, что слова слепого можно записать таким неудобоваримым языком.
Сын благородный Лаэрта, герой, Одиссей многоумный!
Как? Со срамом обратно, в любезную землю отчизны,
Вы ли отсель побежите, в суда многоместные реясь?[3]
Я читал при свете мигающих лампочек, ручных фонариков и свечных огарков, и в голове моей почему-то всплывали совсем другие строки, непонятно где увиденные или подслушанные:
Бессонница. Гомер. Тугие паруса.
Я список кораблей прочел до середины…[4]
Тихо хлопотала в углу София, готовя отцу ужин. Со мной она была неизменно приветлива и добра.
Звуки разрывов становились то дальше, то ближе, собачья перекличка очередей мешала мне сосредоточиться. С потолка сыпалась труха, лампочка мигала и гасла, и вновь приходилось жечь свечу.
Царь Илиона, Приам престарелый, на башне священной
Стоя, узрел Ахиллеса ужасного: все пред героем
Трои сыны, убегая, толпилися; противоборства
Более не было…[5]
Я грел руки собственным дыханием и воображал, что сейчас лето, что мы с Царем сбега´ем с уроков и идем на берег охотиться на крабов. Иногда мне казалось, что острова моего детства нет и никогда не было, а есть лишь сырой подвал, книга, свеча, плеск дождя и грохот далекой канонады.
Противник отступал, и мы поднимались все выше в горы, к вожделенной станции. Броня стала мокрой, и на ней трудно было удерживаться на поворотах. Меня поддерживали солдаты. От них пахло по´том и пороховой гарью, и некоторые из них исчезали – но их места всегда заполнялись другими.
…Как я уже говорил, я плохо все это помню. Зато не забыл последний разговор с отцом. Мы опять сидели в подвале, но этот был сух и прочен. Узкие щели под потолком были заложены мешками с песком, и все же на пол под ними натекло. София собирала воду тряпкой и отжимала тряпку в ведро. Посреди подвала стоял стол, большой, деревянный, основательный. Над столом к стене пришпилена была карта, расчерченная зеленым и красным.
Отец сидел за столом, а я валялся с книжкой на раскладушке. Когда на страницу упала тень, я досадливо поморщился и загнул угол листа, чтобы потом не искать долго, где остановился.
– Послушай, – сказал отец.
Он присел рядом со мной, как тогда, в первый день. Раскладушка натужно крякнула.
– Завтра мы идем в бой, из которого не вернемся. Не перебивай! – Он поднял руку, сведя к переносице густые – как у меня – брови. – Тот мир, в котором мы живем,
Гомер «Одиссея».
О. Мандельштам.
Гомер «Одиссея».