«Орфей спускается в ад…». Листы скорби художника Доброва. Отсутствует
ается в ад…» – вот, наверное, самая краткая аннотация к новой книге художника Геннадия Доброва, к новой серии рисунков-«памяток», сделанных им за последние 2 года в психлечебницах России.
Издание задумывалось как специальное, рассчитанное на подготовленную аудиторию, что-то вроде «информации к размышлению» для медиков и студентов-психиатров. Однако книги живут своей собственной жизнью и сами выбирают себе читателя.
Кто бы ни открыл эту книгу (врач или собрат-художник, человек военный или человек деревенский, обыватель или интеллектуал) – тот обязательно найдёт в ней что-то важное для себя и закроет эти страницы уже немного другим, чуть более человечным, совестливым, мудрым.
Безусловно, Добров далеко не первый в этой «экстремальной» теме. Нет и не было, наверное, ни одного крупного художника, не размышлявшего о трагедии безумия. Босх, Брейгель, Гойя, Ван-Гог… – вот лишь несколько самых ярких имён.
Дураки на средневековых полотнах, злые, уродливые, жалкие; безумцы в немецкой, французской, испанской живописи; «сон разума» – вчера и сегодня…
Для простого человека душевная болезнь – наглухо заколоченная тёмная комната, куда лучше не заглядывать, ночной кошмар, лютейшая из казней.
Для художника – повод задать самые грозные вопросы самому себе, времени и Богу.
К этой серии Добров, по сути, готовился всю жизнь.
Здесь впечатления омского детства – самый первый, ещё мальчишеский замысел – и последний по времени проект; здесь качественно новый шаг на его необычном художническом пути.
Тихий уютный домик-мастерская на старинной московской улице, с заросшим садиком, большой грушей, осыпающей по осени плодами-дичками всё окрест, с целой командой котов и шумной лайкой Мартой… Эта почти идиллическая обитель, где всегда ждёт своего Мастера верная Маргарита, жена и первый помощник в трудах, незаменимая Люся, – всего лишь временный «порт приписки» автора книги.
Он всегда куда-то едет, или собирается, или уже возвращается, чтобы тотчас же начать обдумывать новую экспедицию. И что интересно: за годы нашего общения я ни разу не слышала, чтобы Добров что-то делал по заказу. Похоже, заказы он получает от самого Господа Бога.
Профессиональный журналист, я встречала Доброва на баррикадах Белого дома в радужном 91-м и в ощеренном 93-м; нас прибивало толпой к щитам бойцов оцепления; в тревожных коридорах осадного Парламента он «брал на карандаш» жанровые сценки, типажи, моменты, которые уже становились Историей.
Этот невеликий ростом, скромный человек, в своём неизменном бархатном берете так напоминающий рембрандтовских стариков, храбро нырял с блокнотом в руке в самую гущу людских водоворотов, где кипели страсти и зрели большие события.
Из Афганистана художник привёз ошеломившую москвичей серию работ, написанных под обстрелами, на улицах разорённых городов, в госпиталях и на дорогах; его «Афганские дневники» ещё ждут своего издателя.
Он прорывался в лагеря беженцев, когда оттуда бежали, кто и как мог, часами рисовал в заброшенных бараках концлагерей Второй мировой – и возвращался домой с ворохом рисунков и путевых записей.
Со своей толстовской бородкой, просто, почти бедно одетый, он шёл, как имеющий власть, туда, куда нет ходу и власть имущим, – и перед ним таинственно открывались все двери.
Безусловно, Добров – один из лучших рисовальщиков своего времени; в 1997 году он был выдвинут на Государственную премию; его работы выставлялись в самых престижных залах Москвы; авторитет художника непререкаем в им избранной сфере. Ещё шаг-другой – и он мог бы сделать блистательную карьеру «придворного» живописца, но это был бы кто угодно, только не Добров.
Он – как вибрирующая струна, настроенная кем-то раз и навсегда на одну щемящую ноту боли и страдания.
И что бы ни происходило вокруг, какие бы основы ни шатались, менялись ли правители, бушевали войны или мир сходил на землю – Добров писал какую-то свою громадную летопись скорби. И делал это в с е г д а.
Омск, Кострома, Калининград, Благовещенск, Биробиджан, Магадан, Камышин – «крутой маршрут» художника на этот раз, российские «дома скорби», провинциальные психушки…
Есть две непостижимые тайны, которые одинаково влекут и пугают: Смерть и Безумие; одинаково, потому что, в сущности, это – одна тайна.
В безумии, как в смерти, нет категории времени – здесь навсегда «31 мартобря». Это тот «Элизиум теней», который, кажется, существовал от века и всегда ставил перед человеком центральный вопрос: безумие – это область Бытия или уже Небытия? Или, что точнее и страшнее, область «Вне-Бытия»?
Где в этом сумеречном пространстве область Бытия, а где Небытия, где пролегает граница между ними, и главное: есть ли хоть малая надежда вернуть уже неживое к жизни? И это уже не что иное, как вопрос Воскресения.
Из палаты – в палату, из камеры – в камеру, из одного тюремного изолятора – в другой отправляется в эти «забытые селения» художник Добров, выслушивая в пути, как великий флорентиец, жуткие и пронзительные исповеди, вглядываясь в лица людей, словно заживо