Истории у Синюшкиного колодца. Юлия Александровна Скоркина
и из деревенских-то одни бабы да дети со стариками. Мужики с фронта только возвращаться стали. Да и толку от них – слабые да калечные…
Евдокия, как мужа на фронт проводила, одна по хозяйству справлялась. Двоих детей воспитывала: Захарка трёх лет от роду да Заряна-десятилетка.
За окном зима вьюжила; последние запасы ещё вчера иссякли, нужно было собираться на базар. Кое-что из вещей ещё можно было поменять на зерно. Намолоть его да кисели для деток варить.
Нынче стало страшно из дома выходить. Поговаривали, что лихие люди в группы сбивались да нечаянных путников грабили. Зверел человек с голоду, не гнушался душу невинную губить – своя шкура дороже!
"Ох, горе горькое, – думала Евдокия, – и идти страшно, и не идти нельзя. Сегодня последнюю кашу на ужин выставлю, а завтра уж вообще есть нечего будет". Из невесёлых раздумий Дуню вывела дочь:
– К Маришке тятька вернулся, – произнесла Заряна.
Маришка была её подругой, и потому она первая узнала благую весть.
– Вот счастье-то, – радостно отозвалась мать. – Глядишь, доча, и наш папка скоро вернётся. Вот тогда полегче станет. Заряна, – продолжила мать, – я завтра с утра на базар собралась.
– Не ходи, мамка, – запричитала дочь, – вон у старой бабки Лукерьи дочь не воротилась. А ну как с тобой что случится, что мы тогда с Захаром делать будем?!
– Да успокойся, милая, нечего кликать – нельзя не ходить. Совсем еды в доме не осталось.
А дочь знай своё твердит:
– Не ходи, мамка, может, мы потерпим, может, в деревне еду выменять удастся.
Про пропавшую дочь Лукерьи Дуня слыхала. Так же на базар собралась, да и сгинула. Кто знает: или люди окаянные, или зима лютая прибрала. Сил-то с голоду не много, а морозы на улице стояли трескучие. Может, и сморило со слабости, да сугробом замело.
– Потерпим, – повторила Дуня слово дочери, – как малому-то объяснить, когда с голоду животик урчать начнёт. Ты давай не думай о плохом. Я с утра пораньше выйду да мигом к обеду ворочусь, и глазом моргнуть не успеешь, – нарочито бодрым голосом произнесла мать.
***
Рано утром, ещё затемно, укутавшись потеплее да взяв вещи на обмен, скрипнув дверью, вышла Дуняша на морозный воздух. В большое село на базар идти нужно было аккурат рядом с лесом. Накатанная санями тропа петляла вдоль чёрной стены могучих сосен. Незаметной мышкой в утренних сумерках бежала Евдокия к торговцам.
Зимнее солнце уже слепило снежной белизной, когда на горизонте замаячили печные трубы первых домов. Добралась девка без неприятностей. Удачно день для неё сложился.
Баба-торговка взамен на её вещи щедро отсыпала ей кулёк гороха и котомку зерна. Обратно Дуня летела на радостях. Представляла, как гороха намелет. Пожиже ароматную похлёбку можно будет сварить, глядишь, и на подольше еды хватит!
Не вовремя заметила Евдокия, как позади двое за ней увязались. Не молодые, не старые, бороды чёрные, косматые, пол-лица закрывают. Идут чуть поодаль, и не приближаются, и не отстают. Молодая баба – лёгкая добыча. Заприметили, как она кульки в мешок заплечный засовывала, да и решили поживиться.
До деревни оставалось полчаса ходу, когда женщина неладное почуяла. Обернулась – позади два мужика; припустила она что есть духу. Да разве ж в тулупе да валенках быстро побегаешь. Моментом нагнали. В лес волоком потащили.
Взревела она белугой: "Не губите, дети малые дома одни, умрут без матери".
Только кому есть дело до детей чужих, если сердце уж давно очерствело да кроме наживы лёгкой ни о чём больше не мечтает! Лезвице тонкое глубоко под лопатку вошло, и пискнуть не успела Дуняша. Боль острая тело пронзила. Почувствовала, как мешок заплечный поганцы режут. Тулуп стащили, платок с головы сорвали, чтоб наверняка замёрзла. И, бросив её, ушли. Не хотела смириться с участью страшной, перед глазами дети стояли.
Ползла Дуня, закостенелыми руками за наст ледяной цеплялась, пальцы в кровь резала. Не доползла до дороги – силы оставляли, мороз убаюкивал. В глазах пелена, и на последнем издыхании почудилось ей, что идёт из лесу кто-то. Смотрит и не понимает, чудится иль правда.
Стоит перед ней девушка. Высокая, кожа белая, что тот снег. Волосы до пояса, как смоль чёрные. Только одеяние её чудное – словно тонкое платье стройный стан обтягивает, серебром расшитое, переливается, как самоцветы! Подошла совсем близко, на колени перед Дуняшей присела.
"Кто ты?"– спросила Дуня. Молчит незнакомка: голову наклонила, глаза будто в душу заглядывают.
Собрала девка всю силу, что даётся матерям, когда чадо их в беду попадает, и губами синими зашептала: "Дети мои дома, одни совсем, сгинут с голоду. Им за что смерть лютая? Не одну меня нелюди жизни лишили, они и души детские на медленную погибель обрекли".
Оставили силы Дуняшу, блекнет мир, видит – склоняет над ней голову незнакомка. А в глазах её тьма плещется, словно во мрак бездонный затягивает. Почувствовала Дуня губы ледяные, что ко лбу приложились, и окутало её безразличие. Смерть в свои руки безвольно покинувшую этот мир душу приняла…
Уж