И сверкали бы звезды. Гала Гарда
обобрав мачеху, я готова была бежать. Но сперва я решила навестить мать. Мы с отцом редко приходили к ней. Он иногда разговаривал с ней на Пасху, в день смерти и день рождения матери. Но я не была на кладбище года два. Там я становилась уязвимой. А мне нельзя было быть слабой. Я собирала в себе силу, злость и решимость выжить.
Почему именно этот момент? Бесконечное число раз я проживаю один и тот же день. Зачем? Что я должна разглядеть? Что я упустила?
Я вижу…
Сырой и холодный день.
Фигурка подростка, сгорбившись, сидит на скамейке рядом с могилкой. Девушка курит, дрожит от холода. Или волнения? Её бледное симпатичное лицо портит злость: сжатые губы, острые скулы, глаза, наполненные яростью и решимостью. Мне так жалко её. Я хочу подойти, обнять, согреть, погладить по голове. Она никогда не помнила о доброте…
Но я не могу двинуться, я могу только наблюдать.
К ней подходит священник.
Как не вовремя!
Девушка именно в этот миг принимает решение, что переступит через любого, кто попытается ей помешать быть счастливой. А счастливой её сделают независимость, деньги и власть. И не надо ей читать морали!
Я вижу поток её мыслей, но почему на другой стороне жизни они пугают меня? Ведь именно это решение поможет мне добиться многого!
Сейчас я внимательно рассматриваю священника и понимаю, что на кладбище его привели не «дела службы», а личное горе. Я вижу за его спиной двоих малышей. Священник похоронил сестру, и теперь на его руках остались её дети… Но тогда эта злая и молодая «Я» не видела ничего вокруг.
О чём они говорят?
Священник садится рядом и спрашивает: «Могу тебе помочь? Хочешь поговорить?»
Но девушка, презрительно смерив его взглядом, зло бросает через плечо: «Пошёл на х… поп». Священник вздыхает, сидит ещё минуту. Тяжело для своего молодого возраста поднимается со скамьи и говорит: «Если будет совсем невмоготу, найди меня». Он достаёт маленькую потёртую записную книжку, вырывает лист из неё и пишет пару строк.
В этот же момент рядом происходит событие, которое меняет мою жизнь.
Краем глаз, ведя внутренний монолог о ненависти к жизни, я наблюдаю за пожилой женщиной, стоявшей у свежей могилы. Её тяжело назвать старушкой, хотя на вид ей лет 70–75. Стройная, даже худая, с прямой спиной. Тонкий профиль бледного лица. Одета в поношенную, но когда-то дорогую каракулевую шубу серого цвета. Когда она снимает старую кожаную перчатку, чтобы скинуть снег с креста и очистить табличку с именем покойного, я разглядываю кольцо. Огромный бриллиант в старинной оправе. Он напоминает те кольца, которые я видела на школьной экскурсии в Оружейной палате Кремля. В старом бриллианте нет пошлого блеска, в нём накопилось благосостояние поколений, владевших им.
Всё в облике пожилой дамы говорит о врождённом аристократизме.
Но неожиданно дама заваливается на бок и сползает на могилу. Она не двигается. Поддавшись человеческому инстинкту, я подбегаю к ней. Она приоткрывает глаза и слабо улыбается тонкими бледными губами:
– Всё