Письма Якубу. Глеб Шульпяков

      человек на экране снимает пальто

      и бинты на лице, под которыми то,

      что незримо для глаза и разумом не,

      и становится частью пейзажа в окне, —

      я похож на него, я такой же, как он

      и моя пустота с миллиона сторон

      проницаема той, что не терпит во мне

      пустоты – как вода – заполняя во тьме

      эти поры и трещины, их сухостой —

      и под кожей бежит, и становится мной

      гуляет синий огонёк

      в аллее дачного квартала

      – не близок он и не далёк,

      горит неярко, вполнакала,

      как маячок среди стропил

      того, кто прошлой ночью эти

      на землю сосны опустил

      и звёзды по небу разметил, —

      стучит его больной мелок,

      летит в небесное корыто,

      он – это маленький глазок

      за дверь, которая закрыта

      человек остаётся с самим собой —

      постепенно дымок над его трубой

      поднимается ровным, густым столбом,

      но – перед тем как выйти с пустым ведром,

      чтобы элементарно набрать воды,

      человек зажигает в деревне свет,

      развешивает облака, расставляет лес,

      а потом устраивает метель или гром

      (в зависимости от времени года) —

      в сущности, этот человек с ведром

      просто переходит из одного дома в другой —

      и остаётся собой

      в моём углу – бревенчатом, глухом —

      такая тишина, что слышны крови

      толкание по тесным капиллярам

      да мерная работа древоточцев —

      ни шеи, ни руки не разгибая,

      в моём углу я словно гулливер —

      то с этой стороны трубы подзорной

      смотрю вокруг, то с этой

      (меняя мир по прихоти моей),

      но слышу только равномерный скрежет,

      – пройдёт ещё каких-нибудь полвека,

      изъеденный, дырявый – угол мой

      обрушится под тяжестью себя

      и только скобы новый гулливер —

      изогнутые временем, стальные —

      поднимет из травы на свет и скажет:

      умели строить

      Я жил в деревне

      и ждал друга.

      А он не ехал,

      он всё не ехал.

      Распутица! И я

      бродил один.

      В жухлой траве

      – в тишине, когда

      слышно реку

      и как летит птица,

      я не сомневался:

      всему вокруг

      – облакам и соснам,

      валунам и даже

      голубым лужам

      (не говоря обо мне)

      есть причина.

      Что мир кем-то

      вызван к жизни.

      Но, как иной отец,

      уходя из семьи,

      забывает детей

      – так этот кто-то

      забыл про нас.

      Не помнит.

      Забытыми

      они и выглядели.

      Дуб, несущий крону

      в пустое небо.

      Мокрые собаки.

      Тропа, ведущая никуда.

      Искрящие провода.

      Землеройки.

      Даже фонарь и тот

      по ночам мигал

      морзянкой:

      точка-тире, тире —

      кого-то звал.

      Но кроме меня

      никто фонаря

      не видел.

      …Ночью

      было не до сна.

      Я выходил.

      Вся в вате, луна

      лежала на дне

      ящика со звёздами —

      но разве кто-то

      слышал как

      они бренчат?

      Один в поле, я

      смотрел на свой дом.

      В темноте мне

      казалось, в окне,

      кто-то есть

      (и разливает чай)

      – но кто? Ведь я

      был здесь.

      …Наверное, так

      я хотел влезть

      в чью-то шкуру.

      Но