Возвращение. Виктор Мануйлов
Прохора ногой по ребрам и, сплюнув, хохотнул:
– А я только разошелся, блин!
И после этого Прохор еще некоторое время лежал, не шевелясь, парализованный всем случившимся, слыша лишь удаляющиеся шаги.
Его били недолго. Он даже не пытался сопротивляться: и потому, что ничего не понял, а более всего – не успел. Они, четверо русских парней, встретили его, когда он, покинув рынок, свернул в переулок, направляясь к автобусной остановке, и тот, по чьей команде закончилось избиение, плотный, рослый крепыш, спросил равнодушным голосом, заступив Прохору дорогу:
– Тебя предупреждали, чтобы ты здесь больше не появлялся? Предупреждали. А ты не внял… – И тут же коротким, но таранным ударом под дых заставил Прохора согнуться.
А потом удар под коленки, по ребрам. Он даже не понял, как очутился на грязном асфальте: то ли его сбили, то ли сам лег, и теперь лишь прикрывал лицо руками да поджимал к животу ноги, не зная, что именно так и должен поступать в подобных случаях, руки и ноги сами знали, что им делать.
Прохор был мужиком здоровым и сильным, этаким добродушным сорокадвухлетним увальнем. Он шутя поднимал десятиведерную бочку с солеными огурцами или квашеной капустой и, может быть, поэтому никогда не занимался спортом, полагая, что его силы хватит на все – в том числе и на то, чтобы постоять за себя, и теперь, лежа на холодном асфальте, грязном, в слякоти растаявшего снега, чувствовал себя не просто избитым, а униженным и оскорбленным.
Мимо него шли люди, шли торопливо, никто не остановился, не спросил, в чем дело, – и это тоже было тем новым, что пришло в их жизнь с новыми порядками.
С трудом поднявшись на ноги, Прохор постоял, кряхтя и оглядываясь: болели ребра, спина, особенно сильно под коленом, дышать приходилось через боль. Подняв свою сумку, он поплелся к автобусу. Парни ничего не взяли: ни деньги, ни сумку. Они не были грабителями. Да, его предупреждали, чтобы он не ходил на вещевой рынок со своими пирожками. Так ведь он продавал их не в открытую. Он разносил их по точкам, исключительно по заказу: одним пять пирожков с картошкой, другим десяток с капустой, третьим с яблоками или творогом. Пирожки пекла жена, а она умела это делать отменно: ее пирожки, пироги и торты хвалили все, кто их пробовал, и поначалу она же и носила продавать, но ее как-то прижали в темном углу, вырвали сумку, оставшиеся пирожки вытряхнули в грязь и предупредили: еще раз появится, будет хуже.
– Все, – произнесла Дарья устало и обреченно, бросив пустую сумку возле порога. – Отторговалась. – И, не раздеваясь, села на ящик для обуви.
– Кто? – спросил Прохор, сжимая огромные кулаки. – Мы сейчас с тобой пойдем туда, и я их…
– Не выдумывай, – отмахнулась Дарья. – Пырнут ножом – вот и все твое геройство. А у нас дети, родителям помогать надо…
И тогда Прохор, привыкший во всем слушаться более практичную в житейских делах жену, предложил:
– Ладно, я буду разносить: меня-то уж не тронут. Пусть попробуют.
Дарья долго не соглашалась, с содроганьем вспоминая грязный, вонючий контейнер, куда ее впихнули, когда она проходила мимо, вспомнила тот ужас, который испытала, понимая, что находится в полной власти этих чужих в ее городе людей, валяющиеся под ногами пирожки. Она даже не решилась закричать, понимая, что не успеет открыть рта, как ее… как ей… она готова была исполнить любое их приказание, лишь бы ее отпустили. А ведь с Прохором они церемониться не станут.
Но Прохор настаивал, доказывая, что с ним ничего не случится, и она сдалась в конце концов: может, и правда, не тронут. И почти неделю Прохор ходил на рынок со своей сумкой, и все ждал, что вот сейчас подойдут, окружат или еще что, и он… Что будет дальше, он представлял с трудом, но был уверен, что рассчитается и за жену и за себя, если они посмеют только… только посмеют поднять на него руку.
Конечно, был указ, что без лицензии, санитарного контроля и прочее торговать съестными товарами нельзя. Но куда деваться, если ничего другого они с женой придумать не смогли? А лицензия, контроль – это ж черт знает что такое! – в том смысле, что попробуй-ка походить за всякими справками, да тому дай на лапу, да этому. А еще потребуется крыша и со стороны бандитов, и со стороны милиции. Это сколько же времени пройдет! А жить надо сегодня, сейчас. И самим кормиться, и детей кормить, одевать-обувать. А с чего? Завод, на котором Прохор работал токарем высшего разряда, а Дарья – контролером ОТК, закрыли, все его помещения раздали под склады и офисы. Когда вся эта мутота с приватизацией начиналась, им внушали, а они верили, – и Прохор вместе со всеми, – что если завод станет акционерным обществом, дело пойдет лучше, потому что свое, не дядино. И акции раздали всем работникам в зависимости от стажа, и совет акционеров создали, но стало не лучше, а хуже: продукция их оказалась никому не нужной, отсюда ни работы, ни зарплаты. А вскоре объявились какие-то темные личности, стали скупать акции, завод обанкротился и пошел с молотка.
Нет, когда Прохор с женой и сотнями других таких же оказались на улице без гроша в кармане, до пирожков они еще не додумались. Вернее, Дарья, не додумалась, потому что сам Прохор ни до чего додуматься не мог. Дарья поначалу взялась