Белые крылья зиккурата. Морвейн Ветер

      За пять недель до начала войны Вечного Рима с Короной Севера

      Талах-ар-намэ Лира Савен, пятнадцатая по рождению в своём храме и первая в Короне Севера, стояла на балконе и глядела на море, бьющее о фундамент зиккурата. Золотые волосы хлестали Лиру по плечам, развевались на ветру полы белоснежной мантии с голубой окантовкой. Несомые лёгкими порывами трепетали маленькие пёрышки на изгибах серых, как грозовое небо, крыльев. Я не видел её лица, но она заранее вызывала у меня неприязнь. Наверное, я был единственным Крылатым в семи сторонах, у кого Лира Савен вызывала такие эмоции, и наверняка она удивилась бы, узнав об этом.

      Намэ повернулась, и я упал на одно колено, приложив руку к груди. Взгляд мой был опущен, как предписывал этикет.

      – Дайнэ Инаро? – голос её оказался необычайно мелодичным, будто хрустальная трель арфы.

      – Да, намэ.

      Белоснежная рука коснулась моего лба. Затылок пронзили иглы боли.

      – Встань, аран-тал, и взгляни мне в глаза.

      Я не хотел видеть это лицо, но мог только подчиниться. Когда наши взгляды с намэ встретились, я замер. Перестал чувствовать бег времени, тепло солнца, согревающего мои плечи, прохладу ветра, шелестевшего в складках одежд. Лица всех Крылатых совершенны или близки к совершенству. Разница лишь в деталях вкуса создателей. И всё же у каждого Крылатого своё лицо. У каждого своего взгляда и изгиб губ. Меня, родившегося при храме талах-ир, трудно поразить красотой, но свет, изливавшийся из этих глаз цвета осеннего моря, завораживал. Лишал воли.

      Ей не нужен таар*, чтобы вызывать любовь. Ей не нужно принуждать к подчинению.

      – Это новое оружие талах-ар? – выдохнул я, продолжая смотреть на неё и не двигаясь.

      Она подняла брови.

      – Ваши глаза.

      Она рассмеялась.

      – Спасибо. Это был… необычный комплимент. Идёмте.

      Я последовал за ней через мраморную колоннаду на полшага позади, как требовал того этикет. Мы вышли на лестницу и спустились на нижнюю террасу, которая оказалась совсем небольшой. Здесь не было парапета, зато по полу рассыпались подушки в шёлковых наволочках. Между ними стоял поднос с фруктами и вином.

      Намэ опустилась на одну из подушек и, откинувшись к стене, прищурилась, глядя на солнце. Лицо её стало совсем детским. Она сидела так несколько секунд, потом, будто вспомнив обо мне, подняла удивлённый взгляд. Тонкая рука взлетела в воздух, как крыло чайки. Я увидел два серебряных кольца – на большом пальце и на безымянном.

      – Присаживайтесь, – она указала на подушки напротив.

      – Благодарю, – я коротко кивнул и сел.

      – Вы попрощались с друзьями? – спросила она.

      Я опустил голову в знак подтверждения.

      – Хорошо… – сказала она медленно, хотя радости в её голосе не было. – Тогда мы можем отправляться сегодня же.

      – Простите, намэ… могу я спросить?

      – Вы можете называть меня Лира. Спрашивайте.

      – Благодарю, намэ. Куда мы отправляемся?

      – Мы отправляемся в Помпеи. Мы будем говорить там с патрициями даэвов.

      Я промолчал.

      Странно, я ничего не чувствовал. Я никогда не мечтал странствовать, никогда не хотел увидеть южные города и тем более не желал ничего знать о даэвах. Цепь предназначения связала меня с именем Лиры Савен.

      Когда мне было шесть, и у меня отбирали флейту, я плакал.

      Когда мне было десять, я тайно мечтал о том, что, научившись драться, сбегу и снова займусь любимым делом.

      В четырнадцать я кричал, хулиганил и вопрошал у старого седого аран-тал Вермина: почему я? Кто так решил? И почему я, дитя свободного народа Крылатых, один из шести тысяч, должен стать рабом колдовского обруча – и незнакомой мне Лиры Савен?

      Что ж, теперь мне было девятнадцать, и я стал гораздо сдержаннее многих сверстников. Свыкся с мыслью о том, что жизнь моя мне не принадлежит, что я могу забыть о собственной воле и не тратить силы на надежду. Перестал привязываться к людям, всё сильнее чувствуя приближение рока, и оказался прав. В конце крылатого мая, на два года раньше церемонии посвящения, талах-ар намэ призвала меня к себе. Я не спрашивал причин. В те дни всё было мне ещё более безразлично, чем в предыдущие годы.