Повести временных мест. Ксения Гильман

      Повести временных мест обитания —

      хроники странствий киберарбы,

      мысли о том, кем же все-таки стану я

      ближе к финалу бродяжьей судьбы,

      будет ли мне в этом торге отвешено

      личного счастья и вечной любви?..

      Хоть и поэт я, а все-таки – женщина,

      в роде каком ты меня ни зови.

      И не гляди ты, что в столбик записаны

      краткие выжимки из дневников,

      древние висы и детские истины

      в рюшах изысканных обиняков:

      форма не главное в этих побасенках

      детской и все-таки древней души,

      что не хотела бы числиться в классиках,

      важно взирая с парнасских вершин.

      Яблочко, с дерева рано упавшее,

      битое с боку – не морщись! – держи…

      Хмурые критики, виды видавшие,

      пусть не глядят на мои виражи,

      ведь не затем по тарелочке лаковой

      катится яблочко, чтоб удивлять:

      памяти родственной дым, обволакивай

      всех, кого больше не держит земля!

      Я гляжу в обсидиановое зеркало,

      укротив биенье мыслей и дыхание:

      все минувшее в зеркальной мгле померкло,

      что откроется – не ведаю заранее.

      Что минуло – то ночной водой умоется,

      все, чему свое давала имя я,

      успокоится и с миром упокоится

      под холодным мягким саваном предзимия.

      Что откроется – тому дорога белая!

      Да святится то, что полночи неведомо!

      Никогда еще так прежде не умела я,

      словно бусами, играть своими бедами.

      Я гляжу в обсидиановое зеркало:

      предо мной в узор причудливый сплетается

      все, что суть мою лепило и коверкало,

      все, что было, все, что есть и что останется.

      Ключ – в замке, слова – ветрам, склониться – некому…

      Светляки кружат во мгле обсидиановой,

      и дрожит река под сомкнутыми веками,

      как под толщей ледяной, рождаясь заново.

      Все застыло в молчании: ночь надо мной,

      словно птица, раскинула темные крылья.

      То, что, тлея под солнцем, казалось мне былью,

      с легкой пылью смешал теплый ветер ночной.

      Все спокойно: ни шороха в мире теней,

      лишь, покорные долгу да спящему богу,

      фонари освещают пустую дорогу

      и меня, потерявшую надобность в ней.

      Дремлют важные клены, и вещие сны

      о дождливом и ласковом северном лете

      снятся им, великанам, невинным, как дети,

      и от слез их зеленые лица влажны.

      Дремлют окна и люди… Но, впрочем, и те,

      что не спят, за тяжелыми шторами спрятав

      вековую рутину любовных обрядов,

      растворились в забывшей себя темноте.

      Все спокойно… Я здесь, я не знаю пути,

      нет ни цели, ни боли в скитании этом:

      можно просто идти под серебряным светом,

      можно просто идти, можно просто идти…

      Ковчег на Кубу уходит сегодня ночью,

      но нет билетов, нет денег и смысла жизни…

      Есть слух и голос: второй не всегда, но точен,

      поскольку первый обычно безукоризнен.

      Мы просим мало: всего-то любви до гроба,

      за гробом – Бога, и хлеба с вином на ужин…

      Какая жалость, что ангелы смотрят в оба:

      из нас на Кубе никто никому не нужен.

      На наших песнях не въедешь в большую моду,

      от наших крыльев одни лоскуты остались,

      лоскутным небом накрылись былые годы,

      и пароходы уходят куда-то в старость.

      Очки круглы, ты с гитарой – почти испанец,

      загар – к лицу, и подробностей он не выдаст…

      Но