Жрецы и жертвы холокоста. История вопроса. Станислав Куняев
ее цельную картину исторического явления, именуемого Холокостом.
Несколько книг, откуда я брал оценки и факты для моей работы, образовали ее каркас. В первую очередь, это были два отчета с двух конференций – Стокгольмской (2000 год) и Тегеранской (2006 год). Немало пищи для размышлений дала мне совсем свежая книга «Отрицание отрицания, или Битва под Аушвицем», созданная двумя авторами-составителями и незаурядными профессионалами А. Кохом и П. Поляном. Чрезвычайно много фактов и сведений я почерпнул из книги американского историка Нормана Финкельштейна, которую несколько раз перечитал и всю испещрил своими заметками, восхищаясь правильным чувством меры и гражданской отвагой автора. Весьма помогла мне фундаментальная и предельно объективная работа российского историка Г. В. Костырченко «Тайная политика Сталина. Власть и антисемитизм», а удивительную по лиризму и печальной правде книгу Исраэля Шамира «Сосна и олива» я проглотил взахлеб, как художественное произведение. Словно зловещий, но увлекательный детектив я прочитал «Протоколы допросов Эйхмана».
Пришлось изучить и некоторые книги, наполненные черной яростью, истерической клеветой и клиническими картинами жизни, рожденными больным воображением авторов, – некогда сенсационную повесть забытого ныне писателя Валентина Ерашова «Коридоры смерти», книгу женской прозы начала перестройки «Новые амазонки» и сборник «Уроки Холокоста и современная Россия», подготовленный российским фондом «Холокост», а также книгу Лунгиной «Подстрочник».
Поистине неоценимую помощь в работе оказали мне исследования знаменитого историка Холокоста французского еврея Роже Гароди «Основополагающие мифы израильской политики». Его работа настолько аргументированна и объективна, что даже П. Полян, с саркастическим пристрастием оценивший в книге «Отрицание отрицания» труды ревизионистских историков, предпочел воздержаться от комментариев по поводу этой образцовой работы знаменитого француза.
Поскольку почти все прочитанные и использованные книги были изданы крохотными тиражами и неизвестны массовому читателю, то я цитирую их довольно щедро. Может быть, что и чересчур щедро, за что прошу заранее читателей простить меня. Но лучше пересолить с аргументами на такую взрывоопасную тему, нежели недоговорить чего-то.
На свои комментарии к прочитанному я тоже не скупился и не раз ощущал, что испытываю почти эстетическое удовлетворение от состояния творчества, довольно часто посещавшего меня.
Все другие источники, на которые я ссылался и которыми эпизодически и скупо пользовался, перечислены мною в заключении этой истерзавшей меня работы.
I. Брызги шампанского
Начался совершенно дикий шабаш.
Мягкой прибалтийской зимой 1962 или 1963 года я жил на Рижском взморье, в Дубултах, и переводил стихи литовского поэта Малдониса.
В это время в литературной среде еще не было мировоззренческого раскола, и в Доме творчества я радушно компанействовал с Василием Аксеновым, с Анатолием Гладилиным, с Григорием Поженяном и сотрудником журнала «Знамя» Самуилом Дмитриевым, которого все звали попросту Мулей. Никто тогда и не мог себе представить, что через несколько лет после арабо-израильской войны 1967 года воздух в мире неожиданно изменится и многие мои друзья вдруг почувствуют себя евреями.
Помню, как добродушный Муля вдруг с восторгом заявил: «Ну и дали мы этим арабам!» – как будто он воевал на Голанских высотах и отрывал окопы в песках Синая.
А я несколько позже, осмысливая эти перемены, написал стихотворенье, вспомнив о мягкой прибалтийской зиме 1962 года:
Пятнадцать лет тому назад
Три друга жили здесь беспечно.
Ну что ж! Никто не виноват,
Что это не продлилось вечно.
Ужель предопределена
Судьбой вся наша доля свыше?
Как развела друзей она:
Один в гробу, другой в Париже.
А третий зимний воздух ртом
Хватает весело и жадно
И снова думает о том,
Что жизнь, как совесть, беспощадна.
Что вздохи матери земли,
Ее озноб, ее тревога
Затем, чтоб в мировой пыли
Не сгинула твоя дорога.
«В гробу» к тому времени был Муля Дмитриев, так радовавшийся победе евреев над арабами, «другой» – это Аксенов с Гладилиным в одном флаконе, а третий – это я. Рядом с нами постоянно возникала журналистка Алла Гербер, неумело изображавшая из себя еврейскую красавицу, что вызывало у меня искреннюю жалость к ней.
На дворе стоял сырой прибалтийский январь, ветер с моря раскачивал под моими окнами старые сосны, с которых обрушивались тяжелые, влажные хлопья снега.
В Дубултах было ветрено и неуютно, все забегаловки в округе нам надоели, и мы решили отпраздновать Старый Новый год в Риге, тем более что наши старшие собутыльники – моряк Гриша Поженян и бывший разведчик Овидий Горчаков – имели доступ в рижский