Идущие навстречу. На перепутье. Мария Борисовна Хайкина
душных, пахнув на него, заставил его ускорить шаги.
И он ушел на службу, оставив, тем самым, судьбу своей семьи в неловких элисиных руках. Уже через полчаса после его ухода Элиса постучалась в дверь ровининой комнаты.
…
Робко переминаясь с ноги на ногу, Элиса жалась у входа. Ровина не смотрела в ее сторону, укрывшись в глубоком кресле, она зябко куталась в шерстяную шаль. Глаза ее были отсутствующими, неясно было, слышит она или не слышит свою навязчивую посетительницу. Обычная уверенность изменила и Элисе, всегда бойкая и громогласная, сейчас она едва мямлила и запиналась.
– Ровина, нам надо поговорить. Дело в том, что я… Мне… Мне надо сказать тебе…
В наступившей паузе тихо прошелестели ровинины слова:
– Я тебя слушаю.
– Я… Ты… Понимаешь, я должна сказать тебе… Я… Я очень люблю Хорвина. Я давно уже его люблю.
– Я знаю, – голос Ровина оставался ровным и чуть слышным.
– Вот! Понимаешь, я люблю его, и поэтому… поэтому все и случилось!
Ровина не отвечала. Она продолжала глядеть куда-то вдаль, как будто эти неловкие признания ничего для нее не значили. Лишь тоненькая складка, легшая на ее чистый лоб, могла показать внимательному наблюдателю, что выносить присутствие кузины ей нелегко. Но Элиса не способна была замечать чужие страдания, влекомая лишь собственными переживаниями, она продолжала обрушивать на кузину свои чувства.
– И теперь я оказалось в очень сложном положении. Я даже не представляю, как мне жить дальше. Ведь я не просто обесчещена, я ношу в себе плоды нашего с Хорвином союза. Понимаешь? И что же мне делать?
Ровина впервые проявила признаки оживления. Выпрямившись, она посмотрела на кузину.
– Ты ожидаешь ребенка? Вашего с Хорвином ребенка? Я правильно тебя поняла?
Элиса опустила глаза.
– Да, – шепнула она еле слышно.
Ровина не отрывала от нее напряженного взгляда.
– Ты в этом уверена?
– Да, – подтвердила Элиса тихо. – Я уверена.
Глаза Ровины потеплели.
– Это же хорошо! Какая ты счастливая!
– Счастливая! – горько повторила Элиса, – Как ты можешь говорить такое! Я же стану изгоем, ты понимаешь, изгоем! Меня нигде не будут принимать. Я окажусь вышвырнутой из общества, понимаешь ты это? Как же мне жить тогда? Я этого не вынесу, жить всеми отвергнутой я не смогу! Не смогу, понимаешь!
Лицо ее скривила гримаса, она почти кричала, она выкрикивала то, что истерзало ей душу. Она не могла больше нести это в себе одна, она давно нуждалась в союзнике, и то, что она вывалила свою боль на еле живую Ровину, объяснялось не элисиным бессердечием, а ее неспособностью справиться самой. Она торопилась освободиться от своей ноши, переложить ее на другого, у нее даже не хватило сил подождать, чтобы дать Ровине отойти от собственной душевной травмы.
И Ровина,