Иван Волков. Мои Покровские ворота. Елена Михайлина
люс материал взяли тяжелый. Складывалось ощущение, что отдаешь больше, чем получаешь. Там еще зал камерный, приходят двадцать-тридцать человек. И дистанции никакой – нос к носу, очень маленькое пространство. Все давило. Как говаривал педагог моей супруги: «Грустный актер – это ЧП». Как раз про меня в то время. Наверное, такие настроения были связаны с внутренним кризисом… Переходным возрастом, что ли. В общем, произошел такой нехороший трезвяк.
Когда есть момент непонимания во имя чего и зачем, лучше уйти из профессии или взять паузу. И я начал думать над альтернативами. Фотографией серьезно увлекся, делал студийные съемки. Попробовал себя в звукорежиссуре, вернулся в музыку – стал писать для спектаклей. Так или иначе это все связано с творчеством. Актерскую форму поддерживаю в антрепризных спектаклях. В общем, не пропал я. Просто на данный момент больше работаю в иных качествах. В кино пока музыкального опыта не так много – пять раз выступал в роли композитора, однажды звукорежиссером, но хотел бы развиваться и в этом направлении.
– А что значит «вернулся в музыку»?
– На самом деле первое образование у меня самое что ни на есть музыкальное, просто с ним не очень сложилось. Сейчас понимаю, что по сути никуда я не возвращался, а всегда жил музыкой. И мир воспринимаю прежде всего ушами, а потом всем остальным. В детстве сам себе пел песенки на ночь, укачивал, пока не засыпал. Придумывал какие-то картинки, которые выстраивались в полноценный видеоряд. И обязательно его сопровождала музыка.
Когда был маленьким, у мамы, актрисы Ольги Волковой, шел бурный период работы в БДТ, и она частенько таскала меня с собой. Так что большую часть самых сильных детских эмоций я получил именно в театре. Пока мама репетировала, крутился в основном в костюмерном и бутафорском цехах, среди сабель и прочих интересных мальчику предметов. Смотрел спектакли с маминым участием все подряд – «Женитьбу Бальзаминова», «На всякого мудреца довольно простоты». «Смерть Тарелкина» до сих пор на пластинке переслушиваю. Вел я себя прилично, и однажды, лет в семь, меня даже задействовали в спектакле – заболел мальчик, участвовавший в постановке. Даже не вспомню, как она называлась… Алиса Фрейндлих читала какое-то письмо, а я должен был выскакивать из-под стола и стрелять в нее из игрушечного автомата. За эту роль похвалил сам Георгий Александрович Товстоногов. Мы с мамой вышли в театральный двор, Товстоногов сидел в своем «мерседесе», единственном тогда, кажется, на весь Питер, опустил стекло в машине и сказал: «Молодец».
На самом деле театральные запахи, неповторимый аромат старых намоленных кулис – все это проникает в кровь даже в нежном возрасте, когда ты совершенно ничего в этом не понимаешь. У мамы непростая актерская судьба, но она никогда открыто не говорила, что не хочет мне такой же: мол, профессия сложная, лотерея и все такое. Разве что деликатно старалась уберечь. Да мама и сама когда-то мечтала о музыке! Как ни странно, она более материальна – ты или владеешь инструментом, или нет. Без полутонов. В театре можешь вообще ни черта не делать, но обязательно отыщутся три человека, которые найдут в этом «гениальное». Слишком размыты критерии – не пощупать.
В общем, сначала мама привила любовь к театру, а потом спохватилась и потащила в музыку. Моего мнения, естественно, никто не спрашивал. Просто поставили перед фактом, что с третьего класса я перехожу в Хоровое училище имени Глинки, знаменитую питерскую капеллу – хор мальчиков.
Учился я, увы, так себе. Не задалось как-то. То ли моя подспудная нацеленность на театр сказалась не лучшим образом, то ли то, что пришел после обычной школы: ребята успели два года отзаниматься, а мне пришлось начинать с нуля. А я еще по характеру человек долго догоняющий, мне нужно много времени, чтобы разобраться… И потом, есть такая штука: ты можешь искренне любить что угодно, но когда ставят в рамки и помимо душевных порывов ты должен выполнять обязательную программу, ощущения меняются. Музыки это тоже касается.
Помимо основного хорового пения мы изучали дирижирование, сольфеджио, осваивали инструменты (у меня были фортепиано и флейта). С удовольствием я разве что пел. Нравилось, что хор много гастролирует, это позволяло получать яркие впечатления от новых мест. Но и музыка, конечно, цепляла. Пели мы как пионерские песни, так и классические произведения, в том числе на латыни.
В остальном же учился спустя рукава. И прогуливал, и вообще предпочитал заниматься своими делами. С поведением был провис. Впрочем, тут я как раз мало отличался от всех остальных. Представьте себе толпу мальчиков без каких-либо сдерживающих факторов в виде девочек. Кто бы что ни говорил, а девчонки – момент серьезный. Когда репетируешь в хоре, стоя по два урока подряд, поверьте, заводятся даже самые смирные. Естественно, наш хормейстер Федор Михайлович Козлов был строгим человеком, иначе никак. В капелле и по шее можно было получить, и по башке партитурой, а партитуры-то о-го-го какие… Это не больно, но выглядело жутковато. Помню, один из солистов расслабился на репетиции и в паузе тихонько болтал с товарищем. Так Федор Михайлович подошел, аккуратно снял с него очки, вручил их ему со словами: «Подержи, пожалуйста» – и с размаху залепил нотами оплеуху.
Я старался не попадаться. Но однажды перед концертом