Истории дождя и камня. Инга Лис
ему злиться в первую очередь.
То ли на себя, то ли на своего учителя, то ли на его племянника, который никак не выходил из головы.
На учителя – за то, что не рассказал вовремя, что племянника, оказывается, тоже зовут Жаком и что у него совершенно невозможные, медово-зелёные глаза. А может, говорил, просто Шарль невнимательно слушал. Хотя… какая теперь уже разница?
На д’Эстурвиля-младшего (он даже мысленно не мог назвать его по имени) – за то, что… ну, собственно говоря, понятно, за что. А ещё, наверное, за то, что в отличие от артаньяновского кузнеца, тот жив-здоров и сможет наслаждаться жизнью ещё очень долго… если хватит ума, конечно. Но при этом юнец явно не понимает своего счастья.
Но сильней всего гасконец, естественно, злился на самого себя. За то, что оказался неспособен противостоять мучительным воспоминаниям, с которыми боролся три последних года… а ведь думал, что вполне успешно. За то, что не может удержаться и все последние дни думает не о своём Жаке, отдавшем за него жизнь, а о мальчишке-кадете. А вдобавок ко всему, когда он привычно попытался мысленно вызвать образ кузнеца, у него ничего не вышло. Впервые.
Он видел кузню, стол с инструментами, пылающий огонь в печи. Видел фигуру друга, но оборачиваться тот упорно не желал. И поговорить с ним, как обычно, не удалось.
Мысли сбивались, постоянно возвращаясь к уроку фехтования, а точнее, к его последнему эпизоду. Шарль многое бы отдал, чтобы забыть, как его ладони касались кожи д’Эстурвиля, и то ошеломляющее чувство возбуждения, что накрыло его следом.
Забыть не получалось. Избавиться от мучительного напряжения – тоже. Не помогали ни руки, ни вино, ни даже участившиеся визиты к Женевьеве, что белошвейку радовало и удивляло одновременно.
При этом приходилось контролировать себя изо всех сил, чтобы подружка не почувствовала, что близость с ней не приносит ему ни удовольствия, ни настоящей разрядки, хотя лейтенант и понимал, что долго притворяться он не сможет.
А вместе с тем… нет, ведь дело же не в том, что он захотел этого юнца? За последние годы его ни разу не тянуло к мужчинам, да и до этого – тоже. Потому что Жак – не в счёт. Потому что в случае с Жаком, как он объяснял когда-то Пьеру, главным для Шарля всегда был тот факт, что рядом с другом он чувствовал себя совершенно счастливым, а не то, что ему вдруг, скуки ради, захотелось переспать с человеком своего же пола.
Но потом Жак погиб, и выяснилось, что никто не может заменить его. Не хотелось впускать к себе в душу ни мужчин, ни женщин – и совершенно очевидно, твердил себе юноша, что этот последний всплеск дикого желания связан исключительно с тоской по умершему другу.
Конечно, просто потому, что мальчишка оказался похож – однако теперь, завидев даже издалека знакомую фигуру кадета, гасконца начинало колотить от возбуждения, смешанного с какой-то беспричинной радостью.
Этот радостный компонент в его отношении к новоприобретённому протеже бесил гасконца больше всего. С одной стороны, представлялось, что судьба подарила ему шанс ежедневно видеть воочию, каким мог быть его Жак, окажись он