Момент перелома в художественном отражении. «Без дороги» и «Поветрие», рассказы Вересаева. Ангел Богданович
мигъ и кануть въ лету, не возбудивъ ни въ комъ ожиданій и не оставивъ по себѣ особыхъ сожалѣній. Иначе было съ разсказами г. Вересаева. Каждый изъ нихъ рѣзко выдѣлялся и особымъ настроеніемъ автора, и содержаніемъ, и манерой обработки сюжета. Словомъ, оригинальность автора выступала несомнѣнно, давая право надѣяться, что въ лицѣ г. Вересаева литература получитъ новую незаурядную силу. Теперь, собранные вмѣстѣ, эти очерки и разсказы не только не ослабляютъ прежняго впечатлѣнія, но въ значительной степени усиливаютъ его. То, что въ каждомъ изъ нихъ было отрывочно и лишь намѣчалось отдѣльными чертами, выступаетъ въ сборникѣ въ совокупности, дополняясь взаимно и создавая въ общемъ вполнѣ опредѣленное настроеніе, которое, начиная съ первыхъ страницъ, все усиливается, оставляя читателя подъ впечатлѣніемъ чего-то сильнаго и новаго.
Главное содержаніе сборника составляютъ собственно двѣ вещи – повѣсть «Безъ дороги» и непосредственно дополняющій ее очеркъ «Повѣтріе», появляющійся въ печати первый разъ. Небольшіе разсказы – «На мертвой дорогѣ», «Товарищи», «Прекрасная Елена», «Порывъ» «Загадка», помѣщенные въ началѣ сборника, служатъ какъ бы введеніемъ, въ которомъ намѣчены «лейтъ-мотивы», употребляя терминъ вагнеровской музыки, – руководящія начала, развертывающіяся затѣмъ въ цѣлую картину душевнаго настроенія въ повѣсти «Безъ дороги».
Въ первомъ очеркѣ, «На мертвой дорогѣ», по выдержанности, пожалуй, лучшемъ во всей книгѣ, читателя съ первыхъ строкъ охватываетъ впечатлѣніе мертвой неподвижности, которою вѣетъ отъ прекрасно набросанной картины выжженой солнцемъ степи и убѣгающей вдаль заброшенной линіи желѣзной дороги. Эта линія когда-то кипѣла жизнью, центромъ которой былъ нынѣ выработанный рудникъ, угольная шахта, гдѣ сотни рабочихъ бодро стучали кайлой, выбрасывая на поверхность живительный уголь. Теперь здѣсь тишина и опустошеніе: бурьяномъ поросли рельсы и шпалы, жизнь идетъ мимо, мимо тянутся скрипучіе обозы, мимо снуютъ толпы рабочихъ, а сторожъ, неподвижно покуривающій трубку и тоскливо посматривающій на свою мертвую линію, убѣгающую въ глухой уголъ, гдѣ зіяетъ глубокая шахта, еще усиливаетъ впечатлѣніе пустоты и мертвенности. Изрѣдка забредаетъ въ сторожку унылый путникъ укрыться отъ палящаго солнца, какъ, напр., мечтатель Никитинъ. шахтеръ, задавшійся цѣлью своими «плантами» въ самое сердце поразить тѣхъ, кто небрежетъ о здоровьи и жизни шахтеровъ, либо загнанная дождемъ богомолка, повѣствующая о чудесахъ богоспасаемаго града Іерусалима. «И степь, безсильно выгорѣвшая подъ солнцемъ, и лѣнивый, душный воздухъ, и негодующія сѣтованія сторожа, все дышало чѣмъ-то такимъ тоскливымъ, разслабляющимъ и безнадежнымъ… Странно было думать, что гдѣ-нибудь теперь свѣжо и прохладно, что есть на свѣтѣ добрые, дѣятельные, неунывающіе люди…»
Въ слѣдующемъ разсказѣ, «Товарищи», та же мертвая тишь и безотрадная тоска, только вѣетъ ею не отъ мертвой дороги, а отъ мертвыхъ людей, когда-то бодрые и радостные, они составляли живую дружную семью молодежи, кипѣвшую мечтами, надеждами и планами, теперь, заброшенные службою въ одинъ изъ безчисленныхъ русскихъ городишекъ, они тянутъ лямку, кто по акцизу, кто учителемъ, словомъ, всѣ чиновники, либо добываютъ себѣ средства мало привлекающимъ ихъ трудомъ. «Еще работы въ жизни много, работы честной и святой», припоминается одному изъ нихъ слова юношеской пѣсни. Гдѣ же она, эта «честная и святая работа»? «Онъ думалъ о томъ, что уже цѣлыхъ два года прожилъ въ Инсарскѣ, эти два года пролетѣли страшно быстро, какъ одна недѣля, а между тѣмъ воспоминанью не на чѣмъ остановиться: дни вяло тянулись за днями, скучные, безсмысленные; опротивѣвшая служба, безконечныя прогулки, выпивки и тупая тоска, изъ которой нѣтъ выхода, которая стала его обычнымъ состояніемъ…» То же испытываетъ каждый изъ его товарищей, и, собираясь вмѣстѣ, они въ глазахъ другъ у друга читаютъ ту же тоску, то же сознаніе безцѣльности жизни, такой далекой отъ юношеской радости бытія. Что же привело ихъ всѣхъ къ такому безотрадному существованію? Почему мечты разбились при первомъ столкновеніи съ дѣйствительностью, въ которую наши герои не сумѣли внести ни искры изъ прежняго огня, горѣвшаго въ сердцахъ огня свободы, чести и высокихъ душевныхъ порывовъ? «Въ семьѣ, въ школѣ, – уныло размышляетъ одинъ изъ нихъ,– намъ никто никогда не говорилъ о нашихъ обязанностяхъ… Не воруй, не лги, не обижай другихъ, не, не, не… вотъ была мораль… Мы думали спокойно прожить съ этой моралью, какъ жили наши отцы. И вдругъ приходитъ книга и обращается къ намъ съ неслыханно-громаднымъ запросомъ: она требуетъ, чтобы вся жизнь была однимъ сплошнымъ подвигомъ. Но гдѣ взять для этого силъ? Книга этихъ силъ дать не могла, она ихъ предполагала уже существующими… И вотъ результатъ: она только искалѣчила насъ и пустила гулять по свѣту съ больною совѣстью…»
Минуя слѣдующіе разсказы – «Порывъ», «Прекрасная Клена», «Загадка», какъ бы иллюстрирующіе это мертвое настроеніе неподвижной жизни, перейдемъ къ центральной повѣсти сборника «Безъ дороги», гдѣ отрывочныя настроенія предыдущихъ разсказовъ слагаются въ опредѣленную и выдержанную картину опустошенной души. Предъ нами два типа – вѣковѣчные, старые типы русской интеллигенціи: онъ – уже истрепанный жизнью, извѣрившійся въ «великія слова» и «имена» и сознающій себя въ этой жизни «безъ дороги»; она – вся трепетъ и ожиданіе, уже воспріявшая въ себя отраву «книжной проповѣди»