Комбинации против Хода Истории. Игорь Алексеевич Гергенрёдер
от Волги до Ангары, побывал в боях под Оренбургом в январе и в апреле-мае 1919, в сражении на реке Тобол в сентябре того же года. Дважды был ранен.
В столице колчаковской Сибири Омске его после второго ранения и перенесённого тифа освободили от службы на полгода, и тут судьба послала ему возможность уехать в Америку. Но он ею не воспользовался, а возвратился на фронт в свою отступавшую часть, которая вскоре оказалась под командованием генерала Владимира Оскаровича Каппеля.
За Каппелем шли самые стойкие, совершая Великий Сибирский Ледяной поход 1919–20 годов. Красные были не только за спиной, но и впереди. Лютовали сибирские морозы, свирепствовал тиф – Каппель обморозил ноги, заболел воспалением лёгких и умер в этом страшном походе. Отец и другие солдаты слышали, что несколько дней добровольцы, сменяясь, несли на носилках впереди колонны замёрзшее тело Каппеля.
На станции Иннокентьевская под Иркутском отца свалил возвратный тиф, везти больного было не на чем. Оставленный на вокзале, лёжа на полу с мёртвыми и полумёртвыми, он попал в плен к красным. Они не узнали, что он был добровольцем, и поэтому отделался он легко: отсидел в Иркутской тюрьме. Из Сибири уехал не в родной Кузнецк, а под Брянск в посёлок Бежица, где на паровозостроительном заводе работал инженером-технологом самый старший брат Владимир, который не участвовал в Гражданской войне. В Бежице никому, кроме него, не было известно, что мой отец был добровольцем у белых. Паспортную систему в то время ещё не успели создать, и прошлое удалось скрыть.
Работая на заводе мастером по холодной обработке металлов резанием, отец заочно окончил Литературный институт Союза Советских Писателей в Москве, печатался в «Орловском альманахе». С началом войны был по Указу от 28 августа 1941 выселен, а затем направлен в Трудармию в город Бугуруслан, провёл пять лет за колючей проволокой лагеря. После войны заочно окончив пединститут в Чкалове (Оренбурге), отец преподавал в бугурусланской школе N 12 русский язык и литературу. Никто вокруг не знал, что трудармейский лагерь был не первым его местом заключения. Не знали и того, что много лет назад он воевал в Оренбуржье за идеалы Белой России.
Отцу было сорок девять, когда родился я. Мне исполнилось двенадцать, когда он взял с меня слово хранить строжайшее молчание о том, что мне будет рассказано, и напомнил о кинофильме «Чапаев», в котором меня впечатляло зрелище «психической атаки». Красиво шли густые, сплошь офицерские, цепи… Отец остро, внимательно посмотрел на меня своими глубоко сидящими глазами, помолчал, а затем я услышал:
«Офицеры, говоришь… Их аксельбанты тебе тоже понравились?»
Мне живо вспомнились шнуры, свисающие с погон, и я подтвердил: конечно, понравились, почему же нет?
Так вот, объяснил отец, аксельбанты носил только флигель-адъютант – офицер связи: один на полк. Как же это удалось собрать тысячи флигель-адъютантов? И почему исключительно они должны были идти в «психическую атаку»?
Я узнал, как не хватало Колчаку офицеров для командирских должностей: какая уж там отдельная офицерская часть. Ничего подобного «психической атаке» и в помине не было. Дмитрий Фурманов в своей книге «Чапаев» о ней ничего не пишет.
Отец коснулся другого историко-героического фильма. «Эпохальную» киноленту «Броненосец «Потёмкин» я к тому времени посмотрел не однажды. Там толпу обречённых на расстрел матросов накрывают брезентом. Это глупость. Такое немыслимо в практике экзекуций – накрывать брезентом осуждённых, да ещё согнанных в гурт.
Когда все вокруг питались этой брехнёй, восторгались ею, я слушал рассказы отца о его жизни… Мне, единственному сыну, он открывал пережитое ярко, зримо – память у него была превосходная, он помнил имена, фамилии почти всех действующих лиц. И рассказчиком был отменным.
Год за годом я сживался с его рассказами – пройденное им стало как бы и моим прошлым. Готовя уроки на завтра, я предвкушал за этим нудным занятием, как, улёгшись в кровать, буду, пока не усну, воображать себя белым добровольцем, сжимающим в руках драгунскую трёхлинейку или американскую винтовку «винчестер», выпускавшуюся под русский патрон, или японский карабин «арисака». И то, и другое, и третье отец описывал мне до мелких деталей. В своё время он был любителем и знатоком оружия. Даже и при мне ещё у нас имелась коллекция – не совсем оружия: приличный набор складных ножей (отец держался безупречных отношений с законом).
Из его рассказов об оружии я запомнил такие подробности, какие вряд ли отыщутся в справочниках. Например, то, что приклады русских трёхлинейных винтовок были из орехового дерева, а у драгунской модели имелась вокруг дула медная шайба. Что пулемёты «максимы» были зелёные, а пулемёты «кольты» – чёрные. Что сабля на поясной портупее вызывала к офицеру большее уважение, чем шашка на перевязи – пусть и в узорных ножнах.
Добровольцы Народной Армии КОМУЧа носили заячьи шапки с длинными ушами, на концах у которых были пуховые шарики (в советское время шапки такого типа, но вязаные, носили дети).
Англия поставляла в армию Колчака полупальто на меху кенгуру, изготовляемые в Австралии. Доставались они счастливчикам из высших офицеров – в основном же, оказывались в