Бог жесток. Сергей Владимиров
молчание.
– Сына-то давно не видел, отец?
Я не имел понятия, есть ли у старика сын, а если и есть, имеет ли он отношение к побегу Лены Стрелковой, но опыт подсказывал мне, что в таких маленьких деревеньках жители если и не породнились друг с другом, то знают о земляках каждую мелочь. Особенно соседи.
Шелохнулись кустистые, словно припорошенные инеем брови бородача, на меня без интереса взглянули два мутных глаза.
– Сына, говоришь, чужак? Сам-то кем бушь?
– Дружком его давнишним.
– Ну-ну, – протянул седобородый недоверчиво. – А я Петром Евсеичем, батей этого мудака. Дружок, говоришь?
– Дружок, дружок, Петр Евсеич, – горячо заверил я.
– Дружков я повидал на веку, знаю. Иной так представится, а опосля корки достанет.
– Обижаешь, отец…
– Обидчив ты больно, чужак, – загудел Петр Евсеич. – По кой бес к соседям тогда ломился? Что у Зойки интересного? Небось справки наводил?
Излишняя подозрительность седобородого не предвещала ничего хорошего.
– Бросьте, Петр Евсеич, домом спутался. С вашим сынком давно не якшался, вот и запамятовал, где он обитает, – ответил я, подхалимски лыбясь. Но мне не давала покоя мысль, что говорить, если мнительный Петр Евсеич вдруг догадается спросить у меня, как зовут его сына. Мне повезло.
– Ну, коли так, домом спутаться не грех. Сам, быват, в потемках, перебравши немного… Вчера, например… – прозвучал тонкий намек. – А чё до сынка, мне он не докладывает, где шастат. Взросел ужо, ума б еще набраться. Как откинулся с зоны месяца три назад, всего раз здесь побывал. И опять в город. Дружков у него, видать, там много. Да и ты мне баки не заливай. Чё я за отец, когда родного сына задарма сдаю?..
– Ну, Петр Евсеич, так совсем не пойдет, – обиделся я в очередной раз. – Я к тебе и сынку твоему со всей душой, а ты меня за редиску держишь… Самогон у вас здесь где продается? Гляжу, болеешь ты шибко…
Все происходит как по взмаху волшебной палочки. Минут через пятнадцать действие разворачивается уже в его темной неубранной избе, где каждый угол пропах самосадом, мужским потом, мышами и мочой. В качестве гвоздя программы – бутыль с чем-то мутно-зеленым и для внутреннего употребления непригодным. Гостеприимный хозяин, давясь, вломил в себя содержимое граненого стакана, закусил долькой чеснока и бросился облегчать отравленный желудок в открытое окно. Лишь с третьей попытки ему удалось удержать в себе заветные двести грамм. Этого ему оказалось достаточно, чтобы побороть похмелье и сделаться мертвецки пьяным.
– Б…и! – зарычал он, шарахнув кулаком по столу. – Все бабы – б… Возьми мою, коли хошь… Чё ей здесь не жилось?! Нет, попутал ее черт в актрисы лезть, спать с каждым встречным! Ну и чё?! Прирезали стерву! Где она и где я, спросишь?! А вот он, вот он я! – И, воспарив над столом, Петр Евсеич треснул себя кулаком в грудь. – А соседских возьми, ну, Зойку, к которой щас стучался. Училка хренова, откуда она здесь объявилась? Из города! Наблудила, приехала с брюхом, а мужа – ищи-свищи!