Кафка. Андрей Бурцев

      Токарев проснулся и, не открывая глаз, стал вслушиваться в себя. Голова болела, гудела голова, как вечевой набат, в ушах, как ртуть тяжелая, стучала кровь. Тошнило. В квартире было тихо, лишь где-то далеко, на кухне, звенела о раковину вода из раскрытого крана. Чирикали за окном воробьи. Не открывая глаз, Токарев стал вспоминать вчерашний вечер, когда обмывали его новую книгу. Все вроде бы было спокойно, чинно и благородно, никто не плясал без штанов на столе, никто не бил посуду и окна и не рвался «на волю», и не били, вроде бы, друг другу по мордам. Критик Заволжский, правда, изрядно назюзюкался, но блевать ходил строго в туалет, и, вставая из-за стола, говорил каждый раз своей даме: «Пардон». Токарев, пока был еще в силах, помнится, разговаривал с молодым писателем Сермигиным.

      – Послушайте, мон шер, – говорил он тридцатилетнему юноше, цепляя на вилку скользкую матовую шляпку маринованного масленка. – Вы читали Кафку? Да-да, Ференца Кафку, великого и непонятного?.. Непостижимого… Прочтите, непременно прочтите. Вот у кого нужно учиться нам всем…

      – Опять ты со своим Кафкой, – громко сказал, хлопая его по плечу подошедший Заволжский. – Брось! Не надоело тебе?.. Верите ли, – обратился он к смущенному Сермягину, который вертел в пальцах синюю рюмочку с прозрачным напитком. – Носится со своим Кафкой второй месяц. Всем уже уши прожужжал. Образованного из себя корчит. Эрудит…

      – Да что ты понимаешь в классиках! – Взъелся Токарев. – Сидел бы здесь Кафка, он бы вам всем… он бы вас в порошок!..

      – Кафка бы здесь не сидел, – с пьяной улыбкой ответил Заволжский. – К нашему союзу его бы на пушечный выстрел не подпустили. Да и вообще, Зачем он нам нужен, критик гнилого капитализма?

      – Нужен! – стукнул кулаком по столу Токарев. – Хочу Кафку. Живого. Здесь. И сейчас!

      – Да ты погоди, погоди, – сказал было Заволжский, но Токарев его прервал:

      – Да что тут годить! Выпьемте лучше за усопших гениев человечества!

      Они подняли рюмки, со звоном чокнулись и, под невнятный гул остальной толпы опрокинули в себя безвкусную жидкость, а потом… потом… А ничего потом не было. Это последнее, что я помню еще, подумал Токарев с неудовольствием.

      Он осторожно коснулся пальцами холодных чугунных висков, потер их и открыл глаза. Яркий свет утра и солнца огненным бичом ударил по обнаженным нервам. Токарев со стоном зажмурился снова, успев отметить в комнате какой-то непорядок. UH прислушался, но все было тихо. Капала на кухне вода, и только. И вдруг, совсем рядом, непонятный звук, словно под полом зашуршала громадная крыса, и кто-то вздохнул, печально и тихо. Токарев осторожно приоткрыл глаза, и разом похмелье, и головная ужасная боль, которая тяжелее каторги, и вчерашние воспоминания – все отлетело прочь.