Здесь живут люди. Фёдор Мак
слыл в селе Кунишном человеком творческим. Его считали художником, и не просто, а художником в высшем смысле этого слова – и не меньше! – на том самом простом основании, что он однажды наловчился рисовать примитивные цветочки и готов был этими цветочками расписывать все подряд, на что только глаз упадет. Когда Ефим размалевал крыльцо своего дома, он отошел в сторону, чтобы издали полюбоваться своим произведением искусства, горделиво стал в художественную позу и сказал по слогам для величия: «Кра – са – та!» Половина села, побросав свои работы, сбежалась с радостным визгом, чтобы посмотреть, что такого-этакого наваял Ефимка. Все пялились на расписное крыльцо, словно высоколобые искусствоведы на выставке, ничего не понимали, как не понимают искусствоведы и критики, но глубокомысленно цокали языком, оценивали, произносили туманные фразы, удивлялись, крутили головами и говорили: «Ну, Ефимка, ну ты даешь!» Кто-то умный, кажется, Яшка Лупа, произнес ко всем прочим словам непонятное ученое слово «перфоманс» и тут же тайком задумал писать монографию о творчестве местного самородка.
После расписного крыльца жертвой художника пала Ефимова калитка, на которой однажды появились нарисованные такие же аляповатые цветы. «Кра – са – та!» – произнес довольный Ефим. Ветер трепал его художественные космы на голове и надувал перепачканную краской художественную рубашку, а его широченные художественные штаны, разноцветные от множества красочных пятен, развевались на ветру, как общеземное знамя дружбы, как флаг, сшитый из флагов всех народов. Ефиму очень нравилось свое творчество, нравилось красками преобразовывать всякие предметы, да и окружающий народ не шибко в глаза осуждал его за сиё пристрастие. Нужно ли художнику большего для счастья?
Далее наш чудный художник вздумал было расписать свой мотоцикл, но в силу запланированного творческого кризиса – а как же без него? – как-то не решился. Ограничился десятком-другим бумажных наклеек, которыми залепил весь бак мотоцикла, а так же крылья колес, сиденье, руль, коляску и даже сами колеса. «Пестренько, – подумал Ефим, – но славненько». Замурлыкал песенку, и даже попытался затянуть арию из оперы, что слушал по радио, когда творил, но дал петуха и оглянулся в смущении.
Какой прекрасный творец Ефимка! Ничто в мире не могло омрачить его довольство собой и творениями рук своих! Даже въедливая соседка, бабка Марфа. Она, согнувшись в три погибели, отчего зад её величественно возвышался среди крапивы, украдкой наблюдала в щелку забора за художественным колдовством Ефимки и дивилась диву, ибо оченно любопытно ей всё это было. Увидев облепленный бумагой мотоцикл, она хотела было бежать в дом за куском обоев, чтоб помочь соседу материалом, но не утерпела – вынырнула из-за ограды и спросила ласково да вкрадчиво:
– Фимушка, что это ты там делаешь?
– Инсталляция! – важно отрапортовал Ефим, словно выстрелил, не глядя на бабку.
При этом слове бабка Марфа вздрогнула, будто её пришибли, открыла тупо свой круглый рот и так стояла, замерев, с полминуты, а потом,