Вдохните жизни. Людям о людях. Данил Александрович Яловой
ниях. В целях. А вернее всего оно соответствует савану, в который я завернул свои амбиции.
Теперь они разлагаются.
Слишком примитивно всё когда-то начиналось – время учиться. Для своих детей. Для людей вообще. Для тех, кто не умеет оставаться равнодушным к происходящему. И здесь не столько страха перед перспективой исчезнуть из памяти, сколько искреннего порыва донести всё, что трогало и цепляло при жизни.
Раскрыться самому.
Совсем не кстати, но тоже нужно: такие вещи, как, например, «Аллегория», «Созрело», «Тропы», «Не вдыхай», «С большой буквы» и проч. возможны только среди вспомогательных построений. Они и подворачиваются под руку всегда вовремя. Или же я намеренно ищу их, чтобы не тронуться умом, не уйти очередной раз в запой, не наломать дров. Местом для хранения таких штук я поначалу выбрал страницы другой книги, однако позже включил их эту: пусть будут, ведь они – нутро моё. Да и композиция их созвучна с природой тех чертей, которые гнездятся внутри, время от времени показывая свою личину.
На читателя не рассчитывал, и это предисловие пишу много спустя, – теперь, когда понимаю, что книга зажила своей жизнью, как бы пошло это не звучало. Реже – безграмотно, чаще – жёстко, местами – грязно и пафосно, не без бахвальства, она разговаривает со мною. Слишком заглавной вышла буква «Я» и в прозе, и в личной жизни. Время спускаться до прописных.
Придерживался коротких форм, потакая современной тенденции социальных сетей и бешеного ритма жизни. Страшно осознавать, что времени на что-то серьёзное – его просто нет.
И, кажется, уже не будет.
Август, 2020. Москва
В тени орешника
На непокрытой сетке кованной металлической кровати в тени богатого орешника сидит, опёршись обеими руками о клюку, Александра Игнатьевна. Глаза её мутны и уже почти не видят. Ей далеко за девятьдесят от рождения. И голова её светла не в пример глазам.
Горячий ветер, поднимаясь от подножья гор, шевелит широкие древесные листья и, поостыв в тени, играет краями хлопчатобумажной косынки, покрывшей седую голову Игнатьевны. Невероятно, чтобы женщина сейчас вспоминала какие-то события из своей жизни. У неё другие, совсем приземлённые заботы; как и у всякой хозяйки. Она не знает, что мы поднимаемся в гору и уже скоро навестим её, оставшись гостевать до вечера.
Может, Игнатьевна ждёт, пока закипит вода в чайнике, ибо на столе, что тут же, под старым орешником, приготовлено блюдце с клубничным вареньем и хлеб, заботливо покрытый утиральником; его обсиживают мухи.
А точнее всего Александра Игнатьевна вышла к соседке, которая навестила её ранее. Теперь женщины сидят во дворе у стола в тени широкого орехового дерева и собираются полдничать. Соседку зовут Татьяной, а по отчеству – не знаю. Того не сказывали во всё время нашего там пребывания. Татьяна – и Татьяна. Да она так и просидела до вечера, не меняя положения, не обронив ни слова. Слушала и улыбалась еле приметной улыбкой о чём-то своём.
Откуда столько сил и свежести? Откуда столько любви к жизни, полной лишений и трудностей? Какая красивая старость.
Помню, я тогда искренне восхитился чистотой её сухой кожи, натянутой на кисти рук и лицо. Глубокие, многие числом морщины паче всяких слов сообщили об этой женщине столько, сколько она сама не сказала во всё время нашего визита. Теперь они – её драгоценности. Она носит их, не снимая.
Да сын ещё. … но до того – ещё время: пока же мы только поднимаемся вверх по горной дороге, поднимая тучи пыли и задерживаясь на крутых поворотах.
Я помню это селение. Мне было три, когда бабушка с дедушкой покинули его, переехав на равнину. Помню высокую ель во дворе. Она мне не верит.
Да вот же, говорю, проезжая когда-то принадлежавший им двор, вот: здесь! Верно, внучек. Здесь. «Да ты не поверишь, – продолжает бабушка, – Николай, Царство ему небесное, в одно утро вышел на улицу, стал так и стоит. Что случилось, спрашиваю, Коль? А он мне: я, говорит, здесь и умирать буду. Представляешь? Такая тут красота! Да, внучек, любил он выйти утром и смотреть на горы. Сейчас поднимемся по этой улице в самый её конец, сам увидишь: оттуда весь кавказский хребет как на ладони. Здесь налево, кажется. Я забыла, Даня. Спроси у местных».
И я спрашивал дорогу у сидящих на лавках стариков. «Как проехать к Игнатьевне?». «Да так и поезжай: вдоль речки, от поворота третий дом направо».
Потом мы стояли у калитки и выкрикивали её отчество. Как же она обрадовалась, угадав! По голосу. Не сразу. Долго всматриваясь в наши силуэты, осторожно касаясь одежд, лиц на сближении.
Меня помнит с малых лет.
Стала рассказывать, как я – то, я – это. А я не помню. И всё норовила дотронуться, обнять, прижаться своей щекой к моему лицу. И – сбивалась, силясь донести всё из памяти своей. Будто переживая о том, что не успеет поведать всего, что дорого.
Я сел рядом, чтобы ей было проще.
Да знает ли она, что тот Даня, которого она помнит, уже давно вырос? А если знает, отчего же тогда не изменилась эта её любовь к тому, которому только три? Не остыла.
Не