Русский немец. Виктор Аркадьевич Бердинских
льётся. Язык распух – бревно бревном, не повернуть им. Есть ничего не могу – даже вечную бабушкину кашу-затируху. Все чувства умерли, равнодушие полное – ко всему и ко всем…
Сквозь дрёму слышу: фельдшерица сельская пришла. Лоб мой потрогала, огромный волдырь на шее пощупала зачем-то. Потом говорит (маме с бабушкой, видно): «Надо бы парнишку вашего врачу показать. Но я пятнадцать лет тут работаю – и без него всё ясно. Парень ваш – не жилец. Всенепременно помрёт. Но тепло ведь ещё на воле-то. Так что в избе вы его, покойного, не оставляйте. Досок у председателя попросúте – на гроб, не откажет, поди. А похороните рядом с дедом».
Где-то в подсознании возникает: «Откуда это она про деда узнала? Ведь мы с мамой сами тайком в апреле могилу выкопали – здесь, на огороде, потихоньку – целую неделю копошились».
Ушла фельдшерица. А я продолжаю парить в своем предсмертном тумане – ни на что внимания не обращаю. Вдруг различаю голос Ольги Васильевны, обращённый, как понимаю, к маме: «Дай-ко, Катерина, я научу тебя, что надо с Павлом-то делать. Он парень добрый, молодой – может, и выживет. Так вот: я буду тебе два стакана молока в день давать – неполных, правда: не обессудь – мне и внуков поить надо, они у меня тоже что-то зачахли. А ты молочко-то погрей, растопи и потом остуди – но чтоб оно тёплым оставалось. Понимаешь: именно топлёное потребно молоко – не иначе. И травки я дам тебе – в молоко это её добавляй. Поить парня надобно через каждый час – помаленьку, с ложечки. Может, и отутобеет».
Мама отвечает: «Так я же день-деньской на ферме. Не управлюсь с этим. А вот бабушка… Ольга Васильевна, миленькая, ты уж, Бога ради, повтори ей это всё!» Хозяйка, надо понимать, не отказала, а уж про бабушку – что там говорить?! Её добрые руки и удержали меня на этом свете!
А пока – лежу я себе полёживаю, и такие славные картинки теснятся передо мной в воспалённом моём сознании: волжский берег, горячий речной песок, бахча с зелёно-золотистыми арбузами, наш семейный праздничный стол – где все смеются, песни поют…
Но тут чую: кто-то меня по щеке гладит, за руку теребит, просит «ротик открыть». Приоткрываю глаза – бабуленька! Нехотя, с трудом размыкаю губы, зубы. Затем что-то горячее, пахучее, ароматное в рот мне льётся. Глотаю с трудом, захлёбываюсь, кашляю. Огорчаюсь: зачем меня от такой грёзы-красоты отрывают?!
Опять всё тело начинает ныть болью, знобить, жаром полыхать. И вдруг мысль кольнула: «А ты картинку-то вспомни – из прежних своих «видений»! Ту самую: будто стоишь ты рядом с Президентом – старым, лохматым. Глаза у него – хитрые, татарские. И он тебе (тоже немолодому уже) папку какую-то протягивает – и улыбается всем своим багровым лицом. И шутит. А вокруг все смеются и в ладоши хлопают… А умрёшь – так ведь и «видение» это не сбудется! И не узнаешь: что это за страна такая тебе пригрезилась, и какой это такой – Президент? У нас-то сейчас – один Вождь, самый мудрый во всём мире. И после него – будут ли другие-то вожди? Какие? Есть же сегодня вокруг него достойные люди – помоложе? Может, кто-то из них на смену придёт? Непонятно…». Устал