Сквозь мутное время. Русский взгляд на необходимость сопротивления духу века сего (сборник). Максим Шевченко

      видел он черное небо

      мертвый последний поэт

      где-то кричали и пели

      где-то гуляли в ночи

      мыли его и жалели

      сестры и злые врачи

      мимо летели и выли

      пыльные пули ЧК

      кони какие-то в мыле

      в трупах зеленых река

      мерзкой собачьей породы

      мучил его прокурор

      и собирался под своды

      камеры света узор

      время достало поэта

      он не хотел умирать

      били его и за это

      чтоб неповадно опять

      ПОЧЕМУ МЫ НЕ ТАКИЕ, КАК ОНИ?

      Вместо предисловия

      Я, как известно, вел митинг на Поклонной…

      Толкнуло меня на это естественное чувство отвращения к городской протоплазме, из которой я, москвич, вышел как первосущество из протоокеана и которая всегда вызывала и продолжает вызывать у меня приступ душевной тошноты (если, конечно, душу может тошнить…).

      Представив все это курчавое и лысое, патлатое и сжатое, кривое и строгое, косое и острое, толстое и тощее, пучеглазое и раскосое, косоротое и губошлепое, нестандартное и неформальное, умненькое и туповатое, хихикающее и постное, националистическое и либеральное, безумное и хитрованное, воняющее и нежно пахнущее, я понял, что не могу быть с ними никак…

      С их твиттерами, фейсбуками, лайфжорналами, вконтакте и одноклассниками…

      С их мечтами и надеждами, с их тщетой и борьбой.

      «Вы нас даже не представляете!» – креативили они на плакатах под аплодисменты вальяжных вельмож пиар-индустрии.

      Может, Кремль их и не представлял, но я-то их знал как облупленных! И иллюзии отнюдь не смущали пустыми надеждами…

      Конечно, бюрократия, чиновничество, депутатство, силовики, олигархи кремлевского пула – все это было мертво и не стоило слов… А что стоило?

      В декабре, как раз перед первой Болотной, в Махачкале убили создателя газеты «Черновик» Хаджимурата Камалова. Неизвестный всадил шесть пуль практически в упор на пороге редакции его любимой газеты.

      Мягкий с виду, интеллигентный Хаджимурат бросился к убийце, но последняя пуля оказалась смертельной.

      Говорят, что в этот час на самой охраняемой улице Махачкалы оказались отключенными видеокамеры.

      Хаджимурат не был мне другом, но мы много разговаривали о том, о чем в Дагестане разговаривают политические журналисты, – о пытках, беспределе, о бессудных расправах, о том, как остановить неотвратимость гражданской войны.

      Его тело еще не остыло, как мне позвонил Биакай Магомедов, главный редактор «Черновика», и сообщил, что только что у него на руках умер Хаджимурат.

      Утром мы с Гейдаром Джемалем вылетели в Махачкалу. В аэропорту встретили братьев и сестру Хаджимурата, его дядю, председателя Союза журналистов Дагестана Али Камалова.

      Говорить было не о чем, слова соболезнования ложились ледяными камнями на понимание, что нет больше Хаджимурата, нет его страсти, его ошибок, его безудержной храбрости.

      Это он, журналист, не имеющий иного оружия, кроме ума и таланта, бросил на заседании у президента Дагестана в лицо всесильному министру МВД Адильгирею Магомедтагирову: «Ты бандит, вор и убийца – и я это докажу!»

      А в тот декабрьский день, когда блудливая Москва готовилась показать Кремлю и миру свою креативную сущность, тысячи мужчин, сменяя друг друга, несли по улицам замершей Махачкалы носилки с телом Хаджимурата Камалова.

      По исламским обычаям, хоронить надо как можно быстрее – эти десять километров до городского кладбища стоили тысяч Болотных.

      Не было женщин (они не хоронят по тем нормам ислама, которые распространены в Дагестане), не все успели приехать из отдаленных аулов.

      Успели бы – тысяч двадцать мужчин прошагали бы по грязным проспектам дагестанской столицы в грозном молчании.

      Ледяной ветер, страшный, не виданный мной доселе, несущиеся обрывки облаков на ослепительно-голубом небе и грозные молодые мужчины, стоящие вокруг открытой могилы.

      Из аэропорта мы успели только на кладбище. Успели кинуть несколько комьев замерзшей глины в отверстую пасть, в которую когда-нибудь уйдем и мы все.

      В Москве я не мог объяснить, что случилось в Махачкале, – для них это была далекая смерть далекого туземного интеллигента.

      А для меня они сами казались пустыми куклами, которыми играет жестокая власть, обитателями картонных декораций ненастоящих страстей, выдуманной политики и искусственной смерти.

      На следующий день я написал вот такое стихотворение: