Хлябь бесная. Пандемическая история – почти детектив. Юрий Меркеев

      (Пандемическая история – почти детектив)

      1

      Недавно мой друг-актер спросил меня: как ты думаешь, Денис, долго ли продлится эта хрень вирусная? И что будет после? Изменится ли человек? А человечество другим станет?

      Я не знаю, что будет со мной завтра, а ты, Мишка, о будущем человечества. Чудак ты, ей-богу, не обижайся. Чудак. Мне бы денек прожить да ночь продержаться. Я ж приговоренный. Срок не известен. Четыре стены. Мы все приговоренные. Я себя не узнаю. Встану утром перед зеркалом, лицо пытаюсь найти, а нахожу физиономию – и вспомнить не могу, откуда? И зачем она? Я читаю с листа чужие тексты, торгую эмоциями – я обыкновенный барышник, покупаю дешево, продаю втридорога. Слезы, отчаяние, радость, любовь. Мы торгуем тем, что не продается. Меня самого во мне нет. Все. Кончился. Рад бы снять маску – не снимается. Вросла в кожу, а чья это маска – не помню. Хламида какая-то. Сдирать с кожей больно, иначе нельзя – до себя любимого не добраться. Не знаю, как ты, Мишка, но я в пандемию слегка оглох и ослеп. И еще кое-что случилось. И то ли еще будет?! Противопоказан нам монашеский стиль, он нам категорически воспрещен. Если еще продлиться эта хлябь бесовская, я загнусь. Или что-нибудь сотворю, ей-богу. Революцию или акт самосожжения – только чтобы на площади и зрители… чтобы миллион зрителей. Готов умереть во славе человеческой. Только не гнить умственно в четырех углах.

      Думать не могу. Колеса, колеса, колеса… те, что мне доктор прописал, который совсем не доктор. Умеет хорошо играть в доктора, поэтому все голубиные люди величают его доктором. Нет ничего настоящего, Мишка, в наш век абсурда. Все фальшивое. Лекарство, доктора, святые – сегодня одна хлябь. На раз вычисляю бородатого «старца», который бровки сдвигает у переносицы и проповедует конец света – на раз вижу его душонку артистическую. Не верю никому, Мишка, хлябь одна.

      Димка Козырев в отшельники подался. Живет в домике в лесу. Бородку отпустил, об экологии пишет, отшельник в социальных сетях. Грибками и ягодами спасается. Дневники наблюдения за своим пищеварительным трактом наружу выставляет. И женщин бабоньками называет. И поперли к нему эти бабоньки. Зуб даю, что они же его скоро святым сделают. Дурехи. Им нужен какой-нибудь бородатый сумасшедший, которому поклоняться можно. Муж не в счет. Тут, брат, духовное. А муж – телесное. Тьфу! Что я, за свою карьеру святых не играл? Всяких играл. Юродивых даже. Честно – от женщин в ту пору отбоя не было. Что ж это за тяга такая? Не от ума идет, не от сердца. От солнечного сплетения.

      Ко мне зашла фальшивая жена, бывшая жена, надеялась найти меня заморенным и усохшим, а натолкнулась на бодренького чудака с жадными глазами. Ха-ха-ха. В глазах моих была жажда. Стало быть, лицо потерял, а глаза выдали. Да. Не монах я. И никогда не буду. Честным надо быть с самим собой.

      Изменится ли мир после? Уже меняется: мой кот выгрызает из куриных голов мозги и оставляет под столом белые черепа. Куры, видать, были святыми – как на Афоне: если кости белые, значит, святой. Афон стал фальшивым, как белые кости. У меня знакомый в церкви – бывший коммерсант, улетел на Афон с друзьями, пьяненькие все были. Ходили там по каким-то святым местам, в храмы заглядывали, в монастыри, пару раз Федор ножницы поднял, которые вываливались из рук высохшего как вобла монаха. И Федьку нашего в монахи зарядили. Прямо там и постригли. Прилетел домой, бизнес свой отдал благочинию, сам при церкви пристроился, с женой развелся. Говорит: я теперь монах с Афона. Ну, не курам ли на смех? Нет. Правда. Встречаю его, он кланяется, борода до пупа. От вина не отказывается – и то ладно. Осталось в нем хоть что-то человеческое. А семья страдает. Зато женщины к нему вереницами. Куда мир кренится? Земля-то, видать, плоская. Иначе не объясню.

      Кругом фальшь одна. А ты спрашиваешь о будущем. Ничего, брат, не изменится. Слишком глубоко вошли мы в это голубиное дерьмо, чтобы меняться. Каяться – это не записочки с грехами строчить, чтобы потом под фартучек к бородатому дядьке. Каяться – это изнутри меняться. Не как мы – актеры – сегодня святой, завтра Каин, а по-настоящему. Я могу сыграть черта и ангела, чиновника и авантюриста, богатого и бедного, а себя самого не сыграю, потому что не помню, какой я есть. И есть ли вообще. Колеса, колеса… где же они – те, что фальшивый доктор прописал? Сижу я, Мишка, на колесах. Машина в гараже. Запер и ключ спрятал. Так вернее будет.

      – Что, Ольга, думала найти таракана на кухонном столе? Думала, что пока тебя не было, я в насекомое превратился? На колесах сижу. Сегодня приснилось, что мне сто лет сроку дали в яме по уши с говном сидеть за преступление, которое не совершал. Как тебе это?

      – Артист ты, Деня, артист. Я тебя проведать пришла. Ты как будто болеешь. Месяц из квартиры не выходишь. Не нравятся мне твои колеса.

      – Почему не выхожу? Выхожу. Утром до аптеки. Общаюсь с голубиным государством. Философствую. Потом мы вливаем в себя аптечный коньяк.

      – Боярышник? Ты докатился до боярышника. Неужели так плохо?

      – Это в твоем понимании боярышник.