33 песни. 8 поэм. Одна эпитафия. John Hall
обственного эгоизма. Жадность. Прелюбодеяние. Гнев. Усталость. Лень. Навязчивость. Зависимость. Нагло украденное целомудрие бесконечности мыслей.
– Где я? – вот первое, что я спросил после того, как осознал, что я не там, где должен быть.
– Ты здесь… – ответил Никто из Нигде, в котором я очутился.
– Кто ты? – спросил я.
– Я Здесь, – получил крайне размытый ответ.
– А что я здесь делаю? – не унимались непонимание и любопытство.
– Ты здесь Есть, – очередной туманный ответ услышал я.
Я в невесомости. Я Есть, Здесь и общаюсь с Никем и в Нигде. Это похоже на сюжет плохой книги, которую никогда не пропустит цензура. Это похоже на какой-нибудь сборник историй и рассказов, похоже на роман о бессоннице, о путешествии на ощупь, это похоже на повесть о могильщике и церкви или на какую-нибудь крайне глупую драму про одиночество на орбите. Таким историям никогда не познать софитов и сцен, не услышать миллиарда голосов, что будут озвучивать страницы вслух или же про себя. НИКОГДА! Повторяю, НИКОГДА не быть растерзанными на цитаты языками и глазами читателей. То, что сейчас происходит со мной – Ничто в Нигде и это не самая лучшая часть того, что может случиться с кем бы то ни было.
– Как я здесь очутился? – спрашиваю я.
– Как-то, – отвечает голос, полный пустоты, а не загадки, как могли бы подумать романтичные девочки, которые увидели бы в происходящем нечто, что должно изменить жизнь главного героя, как в каком-нибудь среднестатистическом ситкоме на региональном телеканале. Обычно такие сериалы крутят в прайм-тайм между новостями и кулинарным шоу.
– Что все это значит? – вновь вопрошаю я и понимаю, что в моем голосе совершенно нет беспокойства. Всю жизнь до этого и после этого (но это, скорее всего, не факт, не знаю) я где-то бегаю, как-то переживаю, суечусь, а тут будто бы все ровно так, как должно быть.
– Ничего, – все тот же голос отвечает мне.
Я откидываюсь назад, будто бы сижу в кресле, закрываю глаза, и мой мозг мгновенно генерирует картинку.
Мне лет шесть, наверное. Я бегаю по комнатам старого дома, которого уже вовсе нет. Ношусь и кричу, потому что это очень весело – бегать и кричать одновременно. Вот именно этим я и занимаюсь, и мне так хорошо, как, наверное, никогда больше не будет.
Материнские руки ловят меня и немного приподнимают вверх, а потом, двигаясь по инерции, я начинаю кружиться в пространстве комнаты. Это так ЗДОРОВО! Я будто бы лечу, и тот радостный крик превращается в радостный вопль со смехом. Мне смешно и безмятежно. Руки мамы, взявшие меня под руки, крепко и нежно держат мое небольшое тело, которому ещё суждено преодолеть огромную дорогу вперёд и пережить многое, и безмолвно терпеть бунтующее и вечно недовольное этим самым телом сознание.
А в комнате пахнет корицей и ванилью, апельсиновой цедрой. Здесь много мягкого света и пастельных тонов, которые размываются в длинные мутные линии, потому что адреналина слишком много для такого маленького организма, и поэтому мир замедлился в продолжительно-сладком восторге.
А, собственно, почему я вижу именно это? Как вариант, из-за тех самых длинных белых полос, которые оставляют электрические лампочки во время движения самого источника света или же объекта, который движется мимо. Или нет, из-за самих лампочек. Ведь, если посмотреть на такую, с пружиной (или как правильно называется этот элемент – вольфрамовая спираль), если направить на неё взор, то потом сетчатка на некоторое время запомнит белое и круглое облако света и будет транслировать его на внешний мир. Ты будешь видеть яркий свет лампочки, который после сменится на одну тоненькую, изогнутую красную полоску, из которой этот свет и исходил – вольфрамовая спираль. Само это белое облако будет перед тобой какие-нибудь доли секунды, а вот после этого ты увидишь эту самую вольфрамовую спираль, которая будет мозолить внешний мир, который мозг воспринимает вместе с этой пружиной.
Так вот… мама своими нежными и тёплыми руками поднимает меня вверх, и из-за капли адреналина время становится похожим на очень густой кисель, а сам мир выглядит как палитра для красок. Я смотрю на это своими глазками, полными неподдельного восторга, и думаю только о том, что я невероятно счастлив. Правда, понятия счастья для меня ещё нет… Я из того поколения, которое строило шалаши на деревьях, кидалось грязью, устраивало соревнования по прыжкам в длину с раскачивающихся качелей. Мы не были акселератами, и само время, в которое мы появились, не было предназначено для ускоренного развития под влиянием железа и электромагнитных импульсов, мчащихся с бешеной скоростью на длинные дистанции и хранящих в себе пакеты данных, из которых складывается любимое музыкальное произведение одного из жанров или же розовая ореола соска девушки на картинке, отображаемой монитором.
Вот мама кружит меня. Я смеюсь и чувствую то самое счастье, о котором исписана груда макулатуры, о которой я пока что тоже не знаю… Мы делаем один круг, другой, третий, а потом она ставит меня на ноги. В этот же самый миг, короткий, как улыбка молодой прелестницы, получившей комплимент от того Самого, мои светлые и ещё не уставшие от пейзажей глазки