Размышляя о Брюсе Кеннеди. Герман Кох
завтраком она увидела его снова. Вообще-то она никак не ожидала, что он остановится в этой же гостинице. В солнечных очках и черной футболке с короткими рукавами, он только что отошел от шведского стола и сейчас сидел, намазывая маслом круассан.
Ей бросилось в глаза, что его руки покрывала необычайно густая растительность. Запястье украшали большущие черные часы на браслете того же цвета. Он сидел лицом к морю и задумчиво размазывал масло по круассану. В этот тихий час море еще отдыхало, рыбачьи лодчонки чуть покачивались на его безмятежной глади.
Накануне днем этот мужчина внезапно остановил небольшой белый джип у гостиничной террасы и энергичным шагом прошел внутрь. Два-три постояльца, сидевшие на террасе, потягивая аперитив, как по команде переглянулись, придвинулись поближе друг к другу и поставили бокалы. Да и Мириам узнала его сразу. Вопреки или нет, скорее как раз благодаря тому, что на нем была бейсболка, пестрая рубаха с короткими рукавами, спортивные шорты, белые найковские кроссовки и очки от солнца, никаких сомнений не возникало.
Может, он думает, в таком вот виде его мало кто узнает, размышляла Мириам. А может, ему вообще нет дела до всего этого.
Маленький белый джип с невыключенным мотором так и стоял возле террасы. Молодой человек с тремя колечками в ухе и копной мокрых кудряшек, словно он только что вылез из-под душа, сидел на водительском месте, постукивая пальцами по рулю. Позади автомобиля, за пальмами вдоль морского променада далеко-далеко на другом берегу Гвадалквивира от причала отвалил небольшой паром и, маневрируя между покачивающимися на волнах рыбацкими суденышками, затарахтел к заказнику.
Не прошло и нескольких минут, как мужчина снова появился на улице. Направился в сторону невысокой стенки, отделяющей променад от берега, остановился там, долго смотрел на море, потом повернулся и какое-то время вглядывался в фасад гостиницы, словно изучая его. По дороге к машине он крикнул что-то неразборчивое парню с сережками.
Мириам бросились в глаза его волосатые ноги в белых кроссовках. Он был без носков. Большинство мужчин в шортах выглядят просто уморительно, хотя сами, вероятно, полагают, что эта деталь одежды делает их вроде бы моложе и спортивнее, но в его случае торчащие во все стороны пушистые клочковатые кустики растительности на икрах вызывали прямо-таки нежное умиление. Мириам подумала о муже, Бене, там, далеко, в Амстердаме. Тот никогда не носил шорты. Это, конечно, другая крайность, однако в глубине души она была ему за это благодарна.
В следующий миг он уже был на пассажирском сиденье, водитель дал полный газ, и автомобиль рванул в сторону старого городского центра. Постояльцы снова повернулись друг к другу и продолжили разговор.
«Не понравилось, – подумала Мириам, допивая остаток джин-тоника. – А жаль».
А сегодня утром, за завтраком, он сидел здесь, круассан намазывал. Наверное, другие гостиницы в Санлукар-де-Баррамеда ему понравились еще меньше, чем «Рейна Кристина». Как и вчера, постояльцы на террасе из кожи вон лезли, изображая полнейшее безразличие. Чистили вареные яйца, попивали апельсиновый сок, смотрели куда угодно, но только не в его сторону. Хотя было ощущение, что все сейчас говорят тише, чем вчера, до его приезда.
Сам он старался не встречаться глазами с людьми. Конечно же свою роль играли солнечные очки, за которыми особо и не разглядишь, куда он смотрит, однако о многом говорила его манера держаться – что-то усредненное, половинчатое, как будто он определенно понимал, что, где бы ни появился, он везде будет привлекать к себе внимание, но в то же время не хотел, чтобы его узнавали, – словно он не оставил надежду вести обычную, негромкую жизнь.
Покончив с круассаном, он поднялся и неспешно прошел в дальний конец зала, где Хуан, единственный из обслуги отеля, кто присутствовал на завтраке, по просьбе гостей жарил яичницу. Постоянная улыбка этого человека, когда он особой лопаткой перекладывал тебе на тарелку шкварчащую в кипящем оливковом масле яичницу, согревала и оживляла процесс поглощения пищи.
Как она позднее рассказывала Лауре, лучшей подруге (а спустя долгое время и Анабел, своей амстердамской учительнице испанского), дальше она действовала совершенно импульсивно. Именно так: она встала, сомнамбулическим шагом направилась к шведскому столу, секунду-другую делала вид, будто отыскивает что-то среди расставленных корзиночек с белыми жесткими булочками и плоских тарелок с сырами и мясной нарезкой, резко повернулась и решительно двинулась к жаровне.
Импульсивность ее поступка проступала еще ярче, если учесть, что за все шесть дней в «Рейне Кристине» она ни разу не заказывала яичницу. Более того, и дома, в Амстердаме, яичница не принадлежала к числу любимых ею блюд; для своих домашних она готовила ее, конечно, с большой любовью (сынишка Алекс называл мамино творение с ветчиной и сыром «яйца à la mama» [1]), хотя сама редко ее пробовала.
«Ну и о чем же ты тогда подумала?» – спросила позднее Лаура. И Мириам ответила, что не может припомнить. В этом месте рассказа Анабел вообще никаких вопросов не задавала, как, впрочем, и потом.
– ¿Uno o dos? [2]
По-маминому (фр.).
Одно или два? (исп.)