Обручник. Книга первая. Изверец. Евгений Кулькин

      Предисловие к прологу

      Это были не сон и не бред. Это было начало романа, в какой я ввергаюсь. Высочайшее проявление непонятности, в которой побочными чувствами живут некие откровения и открытия, объяснение которым можно получить только у Бога.

      Одновременно предо мной простирались четыре времени года. Где-то левее и чуть выше того места, откуда я на все это взирал, было некое затишное укромье, споро просекаемое блескучими снежинками. А правее от этого укромья, словно скопировав все то, что делалось в затишном месте, только вися неподвижно, яблоневый цвет царил на ветвях, как бы передразнивая те же снежинки, давая им понять, что та красота совершеннее, у которой есть возможность обратиться в конечном счете в плоды.

      Лето млело у меня под левым локтем. Зной припекал левую щеку. Зато справа – была осень. И именно она как бы говорила, что еще мгновенье и круг, которым является все то, что находится передо мной, повернется и декорации поменяются местами.

      А когда я вздохнул от понятности того, что происходит, то круг действительно повернулся, только предо мной возникли не те самые времена года, которые я только что лицезрел, а настоящий полнокровный оркестр. И дирижер – некто в своем фраке очень похожий на стрижа, стал, как это делают факиры, глотать свою палочку и, комоло оставшись без нее, начал водить своим, удивительно похожим на клюв, носом.

      – Главным в оркестре, – прокартавил он, – является тот инструмент, которому доверено на данный момент солировать.

      И за его спиной вдруг задвошал барабан. Словно своей блямбой бил по затылку всем, кто владел другими инструментами. В обиходном языке это называется «ставить на место».

      И вот когда все были поставлены на место, тогда и ударилась в плач скрипка.

      Кажется, она оплакивала беспризорное девичество всех на свете брошенок и бесприданниц.

      Ежели говорить о человеческом существе, то барабан как бы отбил ему паморки, а скрипка во всяком случае пыталась вынуть душу.

      Потом пошли другие инструменты, и дирижер всякий раз объяснял, что являет собой тот или иной поворот мелодии и как это надо воспринимать в пору, когда останешься один на один с оркестром, очень напоминающим палитру нашей жизни.

      И голос, как бы существующий вне времени и пространства, сказал:

      – Ты собираешься писать о том, что весь твой век ело твою душу? Ты знаешь действующих лиц и исполнителей мифа, который зовется действительностью? Но тебе неведомо, как они поведут себя, когда ты их выведешь на сцену. Ведь именно там всяк ведет себя чаще не так, как предписано пьесой и надолдонено режиссером.

      Ты можешь оказаться глупее того, что затеял.

      Потому мой совет таков: не противься тому, что делается, и ничем не управляй.

      Пусть происходит все так, как должно или, наоборот, не должно случиться. Ведь оно родилось в твоей душе в виде бреда и исповедальности.

      Моли Бога, чтобы он помог тебе в заблуждениях своих не дойти до ереси и не ухнуть в преисподнюю раньше, чем сей труд станет жечь сознание тех, кому адресован.

      И в это время круг опять повернулся и я увидел толпу.

      Она – кипела.

      – Долой! – кричал один, с зайдами в уголках губ, с изъеденным оспой лицом.

      – Говори! – вопил другой, сотрясая кулаками, в одном из которых была зажата фуражка.

      И я понял, что это герои моего будущего романа. И – ногами – как бы помог кругу продолжить свое вращение, чтобы, наконец, увидеть читателей.

      И круг повернулся.

      И я – ахнул.

      Скорее, все же охнул.

      А может, и то и другое сразу, неведомо только, в какой последовательности. Потому как передо мной возникло возвышение, рядом с которым стояла виселица, возле какой расхаживал детина с обветренным, загорелым в полоску лицом.

      А у одного очкарика, вернее, пенсиюки, ну, словом того, кто был в пенсне и чем-то смахивал на Свердлова, в руках трепетала на ветру бумага, поперек которой крупно было написано: «Приговор».

      Я отник от этого видения раньше, чем меня повесили. И задумался.

      И мысли мои, как не трудно было догадаться, шли в единственном направлении. Стоит ли затеваться с тем, что тебе не принесет ничего, кроме казни.

      Причем, – что особо удивительно и познано наперед, – казнить будут и те, кто считает себя сторонниками Сталина, и те, кто числится в противниках, а то и ярых врагах.

      Я как-то видел лицо одного такого оракула, он чуть