Удивление перед жизнью. Воспоминания. Виктор Розов
в ресницах темных кроясь,
У тебя сейчас сквозит слеза, —
Я приду и сразу успокоюсь,
Заглянув в глубокие глаза.
И опять все потечет, как раньше:
Вечер… Волги ясное лицо…
Снова месяц – ветреный обманщик —
Будет видеть губы и крыльцо…
А пока… пока я получаю
От тебя заветное письмо,
Облака задумчиво качают
Лиловато-розовой тесьмой.
И святую ненависть подъемля,
Я иду сквозь вечер голубой
За тебя, за Сашу, и за землю,
И за Волгу в свой последний бой!
Ты пойми и отнесись как надо
К этим строчкам. И когда-нибудь
В переплетах дремлющего сада
Мы с тобой помянем эту жуть.
Даже если страшной телеграммой
Оборвется белая тесьма,
Ты узнаешь апофеоз драмы
Из официального письма…
Сердце злым отчаяньем не трогай,
Не порежь об лезвие потерь!
Привыкай к плохому понемногу
И совсем… и до конца не верь!
Подожди! Ведь мы так долго ждали!
На войне всегда не без чудес —
Может быть, еще поднимут дали
Дымчатые полосы завес?
И опять все потечет, как раньше:
Поцелуи, милое лицо!
А судьба? Судьба простой шарманщик:
Попугай… билетики… кольцо…
Попугай вытянул трагический билет: Кирилл Пржевуский был расстрелян в воздухе немцами, когда наши неудачно выбросили десант под Элистой.
Я никогда не бывал в тех краях. Говорят – унылая степь. Много, очень много лет спустя я поехал в Астрахань. Мы прошли Волгоград, Черный Яр… Вечерело. Вдруг я почувствовал себя нехорошо, внутри начала расти тревога. Казалось, теплоход движется под гору. Река наклонилась, и он спускается куда-то вниз, в пропасть. Сумерки стали сгущаться с неестественной быстротой. Все темней и темней, тревожней и тревожней. Может быть, у меня начинается очередной спазм сосудов сердца?.. А откуда эта тревога и в ушах – как будто далеко бьет канонада?
И я вспомнил Кирилла Пржевуского, моего друга детства и юности. Здесь, по правую руку от меня, вдали, степи Элисты… Там лежит он… Я сейчас близко от него. Как бы огромной тенью прошла его фигура вдоль пологого берега, головой упираясь в поднебесье. Вырезались из памяти куски жизни, связанные с ним, как будто бы их кто-то выстригал ножницами. И пароход пошел ровнее, сумерки стали рассеиваться, тревога уходила прочь. Я сидел на палубе, смотрел вдаль и думал о нем. Его нет, а я вот тут еду куда-то. Один, совсем один-одинешенек. А его нет. Потом и это чувство уплыло. Я пошел в каюту к жене и детям. Стали налаживать вечерний чай. Хорошо. А минуту назад я был совершенно один.
В 1964 году в Москву приезжал один известный западногерманский писатель. В Доме литераторов на улице Герцена московские писатели устроили ему сердечный прием. Зал был полон народу. Было шумно