Сны для героя. Александр Томин

      40-е гг. XXв.

      Боль. Ею было заполнено всё. Всё тело, весь окружающий мир. Боли было столько, что иногда она почти переставала ощущаться. Тогда они делали перерыв. Каждый раз эти гниды замечали, что я уже не реагирую на удары, и останавливались. Переходили к вопросам. Точнее, одному единственному вопросу.

      – Говори, коммунарское отродье, кто Власенкова удавил? Знаем, что ты знаешь. Говори, падла! Говори! Говори!

      Каждое «говори» сопровождалось очередным ударом.

      Я молчал. Тогда боль возвращалась. Руками! Ногами! Ногами! Руками! И снова. И ещё. Первое время я пытался напружинивать мышцы, точнее, то, что от них осталось. Потом сил недоставало и на это. Пытался закрывать голову руками, натягивать бушлат. Помогало мало. Кровь текла из носа, рта, даже из ушей. Один глаз закрылся полностью. После особенно смачных ударов внутри иногда что-то всхрустывало. Печень, почки, легкие давно перемешались друг с другом. Периодически я терял сознание. Тогда они выливали на мое истерзанное тело ведро воды. И снова. Руками! Ногами! Ногами! Руками!

      Власенкова мы задавили втроём. Я держал ноги, Арсений оттягивал голову, а Валька из Горького душил, сидя на груди. Иначе было нельзя. Власенков был сукою. Зная, что я командир, он собирался выдать меня фашистам. Как я не разглядел эту червоточину в нём ранее, ведь Власенков был в моём взводе, вместе мы переходили линию фронта, отправляясь на задание. Задание, оказавшееся для нас роковым. Я не знаю, почему всё сложилось именно так. Почему не пришло обещанное подкрепление. Не позволял себе думать об этом. И без того тяжелых мыслей было слишком много. Одна жгла сердце больше всего, давила к земле и приносила порою больше страданий, чем физические лишения. «Почему? Почему я сдался в плен и выдал себя за рядового бойца? Боялся смерти? Пожалуй, нет, к мысли о ней я привык быстро, как и все почти мои товарищи. Тогда почему? Чем объяснить?» Я знал ответ, но в душе постоянно терзал себя – истина это, или я просто ищу себе оправданий. В то морозное утро, увидев, что из целой роты осталось несколько человек, а боеприпасы на исходе, почувствовал жгучую обиду, что я, в свои девятнадцать лет, останусь лежать на снегу, а бить немцев будет кто-то другой, что всё закончится так быстро. Проигрыш без шансов отыграться – это было хуже всего. Желание остаться жить и продолжить борьбу, увидеть Победу, в которой не сомневался – вот чего захотелось яростно и настойчиво. Мотив? Да, мотив. Не хуже других. Искренность, или поиск оправданий для своей трусости? Не знаю. И это тяжелее всего.

      Руками! Ногами! Ногами! Руками!

      – Говори, тварюга, а то насмерть забьём!

      Боль… Неужели и вправду забьют? Не хотел закончить жизнь на поле боя, а закончу здесь, в грязной каморке, под сапогами фашистских прихвостней, старательно отрабатывающих свою иудину пайку. Тоже обидно до ужаса. Но сейчас вариантов нет. Совсем. Сломаться и сдать товарищей – невозможно. Это именно они, товарищи, поддерживали меня, контуженного, пока нас гнали до пересыльного лагеря. Именно товарищи не дали мне умереть в Смоленске, когда, как будто мало было всего остального, навалилась болезнь. И убить предателя Власенкова помогли они же.

      Руками! Ногами! Ногами! Руками! Боль.

      – Упертый, зараза, надо было нагайку взять.

      – Ничего, дожмем, и не таких ломали

      Ноги! Руки! Ноги! Руки!

      Боль