Грезы об Эдеме. В поисках доброго волшебника. Джеймс Холлис
к себе и Другому, цель которых – справиться с возникающим у ребенка экзистенциальным страхом. Появление этой «временной личности» неизбежно, ибо человек вынужден приспосабливаться к психодинамике своей родной семьи и влиянию других культурных норм. Каждая новая адаптация делает Райский Сад все более и более призрачным, а человек трагически все больше и больше теряет связь с самим собой. Вот как воспроизводит Энн Секстон мысли ребенка о «мире взрослых»:
Мир не был твоим.
Он принадлежал
Большим людям
Когда я приду
Туда, в мир взрослых,
… там будет темно[20].
Не будет преувеличением сказать, что постепенное самоотчуждение человека является трагедией. Именно такое самоотчуждение лежит в основе классических греческих трагедий. Их сюжет основывается на том, что все события, происходящие с главным героем, – это результат совершенного им выбора, который он сделал не вполне осознанно, так как недостаточно знал самого себя: не мог видеть того, чего он не мог видеть. Эта гамарция (hamartia)[21], то есть искаженное представление о себе и внешнем мире, неизбежно порождает ложный выбор с вытекающими отсюда последствиями. Спустя много веков мы переживаем то же самое.
Тогда очевидно, что нам приходится тратить огромные усилия на формирование осознанных, конструктивных отношений с Другим, если в нашем отношении к своему Я существует глубокая травма. Примем во внимание и то, насколько трудно вообще развивать любые отношения. Все, что я о себе не знаю, все мои тайные стремления исцелить свои травмы, порожденные моей родной семьей и моей культурой, теперь я возлагаю на вас. Вам придется из-за меня выстрадать все комплексы, которые я приобрел на протяжении всей своей жизни. Как же я мог допустить такое по отношению к вам, обещая вас любить? Как же вы могли допустить такое по отношению ко мне, обещая любить меня?
Сможем ли мы не упасть духом, если при таком взаимном изучении психики нам не удастся ничего увидеть? Или, скорее, нам не удастся увидеть множество рассеянных энергетических кластеров, то есть комплексов, которые, как планеты, обладают собственной атмосферой, и каждый из них всегда находится в полутени других? И как вообще мы можем говорить о любви, об этой великой фантазии, об этом наркотике, о смысле нашего бытия («Я не могу без тебя жить…»), об этой надежде на возрождение, которой пропитана наша жизнь и наша культура, когда мы не знаем, что это такое. Мы говорим, что любим многое в жизни, и говорим, что любим по-разному. Мы заимствуем слова у древних греков, которые старались различать особенности своих желаний: eros, caritas, philos, storge, agape. При этом мы ощущаем тень дикого зверя, скрытого за нашими самыми чистыми помыслами:
…глупый клоун душевных волнений…
цепляется, чтобы обнять моего дорогого,
который должен быть со мною, но рядом
которого нет[22].
Кто из нас так хорошо себя знает, чтобы обладать
The Fury of Overshoes // The Norton Introduction to Poetry. Р. 15f.
Это греческое слово предпочтительно переводить как «больное воображение». –