Лошадиная река. Kristen Soul

      Мне приснилось, что я умерла.

      Разлепив глаза, поняла, что всё в порядке. Утреннее солнце заливало уютную небольшую комнатку на втором этаже бабушкиного деревенского дома. Подниматься не хотелось, уж очень было хорошо лежать под одеялом на мягкой кровати. Бабушка специально для меня всегда стелила красивые простыни в красную ромашку и взбивала подушки, в которых голова утопала, словно в снежном сугробе. Сквозь лёгкий тюль пробивались тёплые лучи, ослепляя и заставляя чихать. А может, причиной являлась пыль, которая будто клубами сигаретного дыма вихрилась в воздухе, поблёскивая и исчезая в тени большого массивного комода под окном и шифоньера, нависающего надо мной у основания кровати.

      Что-то мне только что снилось… Только вот что? Почему сны часто такие яркие, будто настоящие, будто это реальность, даже можно прочувствовать холод предмета, если прикоснуться, а когда просыпаешься – то всё, забываешь, остаётся только некий след в подсознании? Сколько бы ни пытался распознать, кому он принадлежит, не получается.

      Петух только что пропел свои запоздалые песни. Хотя, нет. Бабушка, видимо, снова ночью закрыла окно, чтобы меня не продуло, поэтому этого старого пернатого так плохо было слышно. Обычно, я рано поднималась. Мало походила на сову, скорее, на жаворонка, который ещё и недолго спит: поздно ложится, рано встаёт. Но в деревне всё ощущалось совершенно иначе: медовый воздух искрился сладостью, сочная пряная зелень с душистыми букетиками цветов испускали аромат, пока висели в комнате, подсушиваясь для каких-то будущих травяных сборов от всех болезней. И даже эта пыль, которая, казалось, забивала лёгкие – не задохнуться бы! – обретала успокаивающий эффект, умиротворяющий. Чувствовалась такая гармония, которой в городской суете никогда не встретишь.

      Но сегодня деревенское утро было каким-то не таким, как всегда. Будто слишком резким, будто в сердце что-то ёкнуло, и всё, уже не закрыть глаза дольше, чем на миллисекунду для того, чтобы моргнуть. Даже пыль летала слишком быстро, словно подгоняя меня, и пришлось слезть с кровати, опуститься босыми пятками на дощатый пол – и скорее на ковёр, потому что холод с ночи ещё не успел покинуть непрогретый дом.

      Вмиг открытая форточка – и свежий воздух поступил в комнату, вызывая мурашки на коже. Яблоня царапала ветвями стекло, соблазняя своими наливными яблоками. А шум с улицы? Этот дикий шум птиц, ветерка и чего-то ещё, с детства такого знакомого. Замечательное чувство, неповторимое.

      Когда живёшь в огромном городе, то словно оторван от мира. А вот он – мир – здесь, в деревне. И поля цветочные, и холодная речка неподалёку, и густой лес. Таинственный лес, как незамысловато мы прозвали его с ребятами в лагере, расположенном в нескольких километрах от деревушки. Жаль, что в этом лагере можно было отдыхать только до четырнадцати лет, но, может, если доберусь до него, то меня там примут как родную? Всё же ездила отдыхать с девятилетнего возраста. Дорогу я прекрасно помнила, потому что частенько сбегала к бабушке в гости. Ох и ругала она меня тогда, замахиваясь половой тряпкой. А я бегала от неё по всей избе и хохотала в голос, на что она сразу же сдавалась, кидала в меня тряпку и шла на кухню – ставить чайник. Так ни разу меня родителям и не сдала.

      Быстро переодевшись в любимый белый сарафан, я схватила рюкзак с заранее собранными с вечера вещами: бутылочка воды, сонник, блокнотик с карандашами, фонарик, ну и компас на всякий случай. Когда ещё был жив дедушка, он научил меня пользоваться компасом и ориентироваться по солнцу и луне. Новые знания пригождались мне в итоге не раз: сбегала я частенько и обычно после отбоя в лагере, когда на улицу уже опускалась густеющая ночная темнота. Возвращалась же чуть свет. Мы всю ночь сидели с бабулей и чаёвничали. Она рассказывала мне свои истории о молодости, об ошибках и достижениях, о том, что происходило в деревне. А я ей рассказывала, что творилось в мире, дома, в школе, в общем, о своей рутине. Но она всегда слушала с таким интересом в серых сонных глазах и с лёгкой улыбкой на лице, что создавалось ощущение, будто я великий писатель и рассказываю ей свои необычайные истории, специально приукрашивая некоторые моменты, а другие опуская. Под утро она всегда охала и ахала, мол, как же я так, снова в путь-дорогу собралась, а вдруг что случится. Ой, бабуля, я тут уже всё знаю, как свои пять пальцев, успокаивала я её. Наверное, она понимала, что если расскажет в лагере или родителям, то меня просто-напросто больше никогда не отправят в эти края. Поэтому и молчала, ведь виделись мы из-за её ссоры с родителями крайне редко.

      Однажды она вручила мне перочинный ножик, чтобы если что, я смогла ащититься. Старый такой, полуржавый. Говорила, что он ещё со времен войны у неё остался. Ножик подарил бабушке какой-то солдат, когда она была примерно моего возраста. Он то поесть ей откуда-то приносил, то из тёплой одежды что-то… Правда, говорил на немецком и являлся одним из тех, кто напал на деревню. Думал, бабушка немецкий не знала, а у них в деревне многие его уже к тому времени выучили, и она не боялась этого солдата только из-за того,