Очарование Египта. Филиппо Томмазо Маринетти
моря и воздуха смягчилась, как будто внутри них дрожали раскрасневшиеся щёки моих девчушек.1[1] Моя чувствительность обострилась до такой степени, что я ощутил себя открытой раной, наделённой сознанием и простирающей щупальца своих живых кровоточащих лохмотьев к линии морского горизонта.
Осторожно, чтобы ничего не упустить, я время от времени перебирал трепещущие листки моей вздрагивающей от скорости плоти. Странное желание бегства сводило меня с ума. Больше всего меня волновало долгое сладостное воспоминание о французском иезуитском пансионе с просторным двором, обсаженном пальмами, шумной путаницей быстрых голых ног, матросских воротников, летящих мячей, нырявших в густой зелёный эдем сикомор, магнолий и бамбука.
Вдруг припомнился благоухающий и звонкий праздник Святейшего Сердца Иисуса. Алтарь гнездился в глубине густых жасминовых зарослей, посреди листвы баобаба со стволом, усыпанным лепестками роз. В жарком полуденном майском воздухе колеблющееся пламя свечей, позвякивание мигающих кадильниц и быстрые пурпурные туники, приводящие в исступление горлиц, примостившихся на верхушках финиковых пальм, откуда доносится их журчащее сладострастное воркование, пробуждающее неясное томление в наших детских душах.
Этой нескончаемой, расшитой микроскопическими узорами лентой из тел продолжалась наша яростная игра в войну, которую вели две армии школяров, вооружившихся щитами из чугунных крестов против кровавой картечи упругой плоти жизнерадостных тридцатилетних иезуитов, которые, обливаясь потом, с подвёрнутыми рукавами и подоткнутыми полами чёрных сутан, из-под которых мелькали их голые ноги, возглавляли шествие, атакуя, контратакуя, преследуя и бросаясь в головокружительные стычки.
II. Плавучая капелла английских моряков
Между тем перед моим мысленным взором протянулась ещё одна ностальгическая нить моей плоти, и это была леска моего брата Леоне, заброшенная в воду уже погрузившегося в темноту порта Александрии, куда канули белые лучи закатившегося солнца. Брат удил рыбу, я дремал, ненавидя рыбную ловлю, слуга-суданец в галабее2 готовил приманку. Наша лодка время от време – ни задевала сероватый и мрачный киль плавучей морской капеллы, чьи опущенные веки никогда не открывались в такие дни, храня верность своему экипажу.
Другой лоскуток моей плоти своим запахом напоминал гниющий, терпкий и медовый аромат акаций Фарнеза, разбрызгивавшийся поверх ограды садов Антониадиса,3 бросая вызов чистой и слепой воде канала Махмудие,4 его чёрным буйволам на гребне хлева и верблюжьему навозу.
В десяти милях от Александрии при неторопливом покачивании судна синеватая волнистая морская ртуть поднималась и опускалась в термометре иллюминатора. Сказочный морской горизонт венчали пальмы. Наш форштевень, опускаясь, поддевал их. Поднимаясь, он растворялся в дымах слева, цеплявшихся за облачный закат. Справа море то и дело вздымало наперерез форштевню край своих серых дюн, которые отбеливали и смягчали солнечные прожектора, пробивавшиеся сквозь узкие щели в облаках.
III. Король Фуад
Часом позднее в тенистом саду виллы Амброн5 моя душа сливалась с огромным «ficus elastica»6, чьи широкие листья укоренялись в земле, подобно зелёным воспоминаниям, которые, в свою очередь, были озабочены тем, чтобы породить новые зелёные растительные воспоминания. В таком же спокойном и уверенном ритме на следующий день в королевском дворце Каира король Фуад7 проиллюстрировал для меня систематический и быстрый прогресс Египта.
Слушая его, я размышлял о мусульманской ценности фески, упразднённой Кемаль-пашой8 в Турции, потому что она порождала пассатистские9 настроения. Среди всех головных уборов феске труднее всего было бы придать воинственный или царственный вид. Плавные линии фески короля Фуада органично переходили в чувственные изгибы его щёк, образуя совершенный овал.
Его тонкие губы кривились в улыбке под свисающими усами, а сам он очень напоминал конных султанов под двойной аркой двойной турецкой сабли и полумесяца.
С жестами владельца, стоящего посреди своих федданов,10 только без привычного зонтика из серого шёлка, он прославлял теперь новый приморский город, чьи великолепные кварталы из мрамора, стекла, электричества, неона росли и множились на глазах до самой пальмовой рощи Виктории, Мекс, утративший свои ветряные мельницы, чтобы молоть зерно, используя силу пара, осушенные озёра, изобильные рынки тканей, драгоценностей, сластей выпечки, уже опустошённые механическими скоростями, толкотня в переполненных арабами трамваях, которые, казалось, уносят и сбрасывают их прямо в море, плотно утрамбованные запахи краски вкусы благовония и смрад, которые героически противостоят натиску европейской современности в районах Каира.
Я говорил себе: никогда больше я не попробую свежие и сочные устрицы моих пятнадцати лет среди бирюзовых деревянных кривых кабинок для купания в Рамле,11 чьи металлические опоры дрожали при каждом порыве ветра! Никогда
См. примечания на стр. 123 настоящего издания.