«Коммунизм не за горами». Образы будущего у власти и населения СССР на рубеже 1950–1960-х годов. Александр Фокин
ор этой книги. Если верить тексту Программы, то я должен был родиться и жить в коммунистическом обществе. Сейчас это заявление может вызвать только грустную улыбку, как на открытке Владимира Белоброва и Олега Попова из серии «Упущенные возможности». III Программа КПСС в современной России является не самым актуальным документом советской эпохи и остается востребованным только узким кругом историков.
За короткий XX век в мире расцвели и угасли два «Великих нарратива»: фашизм и коммунизм. Хотя говорить об их полном исчезновении пока рано, поскольку активно действуют как ультраправые, так и левые силы. Тем не менее III Рейх и СССР, которые олицетворяли эти две идеологии, прекратили свое существование, что дало повод говорить о пресловутом «конце истории», поскольку альтернатив западной «демократии» не осталось и восторжествовал «презентизм». Вслед за Ж. Ф. Лиотаром утверждается скепсис по отношению к глобальным доктринам. Даже люди, причастные к созданию или поддержанию «Великих нарративов», начинают преподносить их как заранее неосуществимые проекты. Такая судьба постигла и проект «развернутого строительства коммунизма», который, наряду с насаждением кукурузы и освоением целины, стал негативным символом хрущевского десятилетия.
Клеймо утопии, которое наложили на Программу построения коммунизма, негативно отразилось на историографической судьбе данной темы. Так, крупный исследователь реформаторской деятельности Н. С. Хрущева Н. А. Барсуков одну из своих статей прямо называет «Коммунистические иллюзии Хрущева»[1], что сразу расставляет акценты в интерпретации материала.
Мне более близка позиция, которую в своей книге высказывает антрополог Алексей Юрчак[2], выступающий против мысли о том, что идея социализма была ошибочной и безнравственной, и именно так социализм воспринимался большинством населения. Такую точку зрения автор объясняет особым расположением исследователей к советской системе как к объекту анализа, ибо они находились или за территориальным рубежом Советского Союза, или за хронологическим рубежом его существования. В результате такого внешнего расположения исследователи воспринимают постулаты западного либерализма как норму, а постулаты советского социализма как аномалию. Для преодоления такой ситуации, как и в случае с постколониальными исследованиями, необходимо сформировать новый исследовательский язык, основанный на эмической точке зрения.
Подобный подход позволяет обозначить несколько проблем.
Первая проблема – неопределенность терминологических границ понятия «утопия». Уже отмечавшийся скепсис по отношению к глобальным проектам автоматически зачисляет их в разряд утопических. Если сегодня я напишу, что через 25 лет будут основаны колонии по добыче полезных ископаемых на Луне, то моя фраза будет восприниматься как верный прогноз или как утопическая фантазия в зависимости от того, будут построены такие колонии или нет. В значительной степени активная «утопизация» связана с тем, что гуманитарные дисциплины изучают нереализованные образы будущего. С одной стороны, это понятная позиция: реализованный образ будущего есть настоящее. С другой стороны, при изучении образа будущего исследователь отталкивается от собственной точки зрения. В любом гуманитарном проекте человеческий фактор играет существенную роль, но при «утопизации» он является определяющим, что приводит к нарушению исследовательской этики, поскольку происходит трансляция знания из современности в прошлое.
Большая советская энциклопедия определяет утопию как изображение идеального общественного строя, лишенное научного обоснования[3]. Естественно, в момент написания статьи в энциклопедию подразумевалось, что научно обоснованный проект будущего общественного строя возможен только в рамках марксистско-ленинской идеологии, сейчас же именно «коммунизм» рассматривается как один из главных утопических проектов. «Идеальное» является одним из доминирующих при определении специфики утопии. Можно сместить акцент и сделать упор не на идеальный характер, а на принципиальную невозможность реализации проекта. Если некая идея при всей своей идеальности может быть реализована, то ее некорректно определять как утопию. Но если она не реализуется без сверхординарных допущений, то даже при ее неидеальности такая идея может быть рассмотрена как утопическая. К. Мангейм, анализируя идеологию и утопию, приходит к выводу, что и то и другое связано с представлениями, осуществление которых, с точки зрения их носителей, принципиально невозможно. Но идеология стремится к сохранению существующего порядка, а утопия направлена на его преобразование[4].
Для Ж. Дерриды существует разница между «1’avenir» и «le future» – «грядущим» и «будущим». Одно для него связано с определенностью, а другое – с непредсказуемостью. Соглашаясь с ним, предложим собственное развитие его идеи. Существует будущее, в реализации которого человек не сомневается, и есть будущее вероятностное. Например, подбрасывая монету вверх, человек не сомневается, что она упадет вниз. Вероятность обратного события в обычных условиях крайне низка, и человек ею пренебрегает. Но человек не знает, какой стороной монета упадет. Выбирая один
Барсуков Н. А. Коммунистические иллюзии Хрущева // Диалог. 1991. № 5. С. 75-83.
Юрчак А. Это было навсегда, пока не кончилось. Последнее советское поколение. М., 2014.
Утопия // БСЭ. URL: http://slovari.yandex.ru/dict/bse/article/0082/ 88400.htm
Мангейм К. Идеология и утопия. М., 2004.